Идеологические ошибки это

Критическое исследование философских систем, созданных величайшими мыслителями человечества, очень часто обнаруживает трещины и щели во впечатляющих построениях, кажущихся стройным и логически последовательным комплексом всеобъемлющего учения. Даже гениям, создающим проекты мировоззрения, иногда не удается избежать противоречий и ошибочных силлогизмов.

Идеологии, принятые общественным мнением, в еще большей степени заражены несовершенством человеческого разума. Обычно они представляют собой эклектичное соединение идей, совершенно несовместимых друг с другом. Они неспособны выдержать логическую проверку своего содержания. Их непоследовательность непоправима и не позволяет соединить различные части в систему идей, совместимых друг с другом.

Некоторые авторы пытаются оправдать противоречия общепринятых идеологий, указывая, как они говорят, на преимущества компромисса (хотя и неудовлетворительного с логической точки зрения) для ровного функционирования межчеловеческих отношений. Они ссылаются на популярное заблуждение, что жизнь и реальность не логичны, и утверждают, что противоречивая система может доказать свою целесообразность и даже истинность, работая удовлетворительно, в то время как логически последовательная система может привести к катастрофе. Нет необходимости в который раз опровергать подобные распространенные ошибки. Логическое мышление и реальная жизнь существуют не отдельно друг от друга. Для человека логика является единственным средством справиться с проблемами реальной действительности. То, что противоречиво в теории, точно так же противоречиво в реальности. Никакая идеологическая непоследовательность не может обеспечить удовлетворительного, т.е. работающего, решения проблем, выдвигаемых обстоятельствами реального мира. Противоречивая идеология лишь скрывает реальные проблемы и, таким образом, не позволяет людям вовремя найти подходящие методы их решения. Непоследовательные идеологии могут иногда оттянуть возникновение явного конфликта. Но они определенно усиливают пороки, которые маскируют, и делают окончательное решение более трудным. Они увеличивают страдания, усиливают ненависть и делают мирное урегулирование невозможным. Считать идеологические противоречия безвредными и даже полезными грубая ошибка.

Основной целью праксиологии и экономической теории является замена противоречивых принципов популярного эклектизма последовательной корректной идеологией. Кроме разума не существует никакого иного средства для предотвращения распада общества и гарантированного устойчивого улучшения условий жизни человека. Люди должны попытаться разобраться со всеми возникшими проблемами до той точки, дальше которой человеческий разум идти не в силах. Они никогда не должны молча соглашаться ни с одним решением, сообщенным старшими поколениями, снова и снова подвергая сомнению каждую теорию и каждую теорему; они никогда не должны прекращать попыток устранения ошибок и максимально возможного получения знания. Они должны бороться с ошибками, разоблачая ложные доктрины и развивая истинные.

Любая проблема является исключительно интеллектуальной и должна рассматриваться в качестве таковой. Переводить ее в область морали и расправляться со сторонниками противостоящей идеологии, называя их негодяями, было бы катастрофой. Бесполезно настаивать на том, что все, к чему стремимся мы, это хорошо, а все, чего хотят наши противники, плохо. Необходимо решить вопрос, что следует считать хорошим, а что плохим. Непреклонный догматизм, свойственный религиозным группам и марксизму, приводит только к неразрешимым конфликтам. Он заранее признает всех инакомыслящих преступниками, ставит под вопрос их добрые намерения и предлагает сдаться без предварительных условий. Там, где господствует подобная позиция, невозможно никакое общественное сотрудничество.

Ничем не лучше очень популярная в наши дни склонность наклеивать сторонникам чуждых идеологий ярлык душевнобольных. Психиатры колеблются, проводя четкую границу между душевным здоровьем и психической болезнью. Конечно, нелепо неспециалисту вторгаться в фундаментальные проблемы психиатрии. Тем не менее ясно, что если человека считают психически больным просто потому, что он разделяет ошибочные взгляды и соответственно этому действует, то очень трудно будет найти человека, которому можно присвоить эпитет нормальный или в здравом уме. Тогда мы вынуждены назвать душевнобольными все прошлые поколения, потому что их представления о проблемах естественных наук и соответственно их методики отличались от наших. По той же причине следующие поколения назовут сумасшедшими нас. Человеку свойственно ошибаться. Если совершение ошибок было бы отличительной чертой умственной неполноценности, то любой должен быть назван психически больным.

Точно так же то, что человек не соглашается с мнением большинства своих современников, не характеризует его как ненормального. Были ли Коперник, Галилей или Лавуазье психически больными? Выдвижение человеком новых идей, противоречащих идеям других людей, является нормальным ходом истории. Некоторые из этих идей впоследствии включаются в систему знания, признаваемого общественным мнением в качестве истинного. Неужели допустимо применять эпитет психически здоров только к неотесанным хамам, никогда не имевшим собственных идей, и отказывать в нем всем новаторам?

Методики некоторых нынешних психиатров действительно возмутительны. Они совершенно незнакомы с теориями праксиологии и экономической науки. Их знакомство с современными идеологиями поверхностно и некритично, и тем не менее они с чистым сердцем называют сторонников некоторых идеологий параноиками.

Есть люди, которых обычно называют денежными маньяками. Денежные маньяки предлагают способ, как с помощью денежных мер сделать всех людей процветающими. Их планы иллюзорны. Однако они являются сторонниками последовательного применения денежной идеологии, целиком одобряемой современным общественным мнением, и поддерживаются политикой почти всех правительств. Возражения, выдвигаемые против этих идеологических ошибок экономистами, не берутся в расчет правительствами, политическими партиями и прессой.

Среди тех, кто незнаком с экономической теорией, широко распространено мнение, что кредитная экспансия и увеличение количества денег в обращении являются эффективными методами понижения ставки процента ниже уровня, которого она бы достигла в условиях нерегулируемого рынка заимствований и капитала. Эта теория абсолютно иллюзорна[См. гл. ХХ.]. Но она лежит в основе денежной и кредитной политики почти любого современного правительства. На основе этой порочной идеологии нельзя сделать никакого обоснованного возражения против планов, выдвигавшихся Пьером-Жозефом Прудоном, Эрнестом Сольви, Клиффордом Хью Дугласом и множеством других кандидатов в реформаторы. Они лишь более последовательны, чем остальные. Они хотят снизить ставку процента до нуля и вообще ликвидировать редкость капитала. Тот, кто хочет доказать их несостоятельность, должен критиковать теории, лежащие в основе монетарной и кредитной политики великих государств.

Психиатры могут возразить, что признаком, характеризующим человека как душевнобольного, является недостаток выдержки. Там, где нормальный человек достаточно благоразумен, чтобы сдержаться, параноик переходит все допустимые границы. Это недостаточно удовлетворительный ответ на критику. Все аргументы, выдвигаемые в пользу тезиса, что путем кредитной экспансии ставка процента может быть снижена с 4 или 5 до 3 или 2%, имеют силу и для снижения до нуля. Денежные маньяки абсолютно правы с точки зрения денежных заблуждений, разделяемых широко распространенным мнением.

Некоторые психиатры называют немцев, разделяющих нацистские принципы, душевнобольными и хотят лечить их терапевтическими методами. Доктрины нацизма порочны, но в сущности они не противоречат идеологиям национализма и социализма в том виде, в каком их одобряет общественное мнение других народов. То, что отличало нацистов, было лишь последовательным применением этих идеологий к особым условиям Германии. Как и все остальные правительства, нацисты хотели правительственного контроля над экономикой и экономической самодостаточности, т.е. автаркии, своего государства. Отличительной чертой их политики стало то, что они отказались соглашаться с ущербом, наносимым им в том случае, если бы все остальные государства установили у себя такую же систему. Они не были настроены на то, чтобы навечно быть запертыми, как они говорили, на относительно перенаселенной территории, материальные условия которой делают усилия людей менее производительными, чем в других странах. Они считали, что большое население их страны, благоприятное географическое положение и прирожденная мощь и доблесть вооруженных сил дают им хороший шанс с помощью агрессии исправить эту несправедливость.

Таким образом, кто считает идеологии нацизма и социализма истинными и принимает их в качестве стандарта для собственной государственной политики, не в состоянии опровергнуть заключения, выведенные из этих идеологий нацистами. Для иностранных государств, разделяющих эти два принципа, оставался единственный способ опровергнуть нацизм победить нацистов в войне. И до тех пор, пока идеология социализма и национализма будет преобладать в мировом общественном мнении, немцы или другие народы, как только им представится соответствующая возможность, всегда могут еще раз попытаться добиться успеха путем агрессии и завоеваний. Пока не будут полностью разоблачены заблуждения, порождающие агрессивные умонастроения, нет никакой надежды на их искоренение. Это задача не психиатров, а экономистов[Cf. Mises. Omnipotent Government. New Haven, 1944. P. 221–228, 129–131, 135–140.].

У человека есть только одно средство борьбы с ошибками — разум.

Людвиг Фон Мизес «Человеческая деятельность. Трактат по экономической теории»

МЕЖКУЛЬТУРНАЯ
КОММУНИКАЦИЯ КАК
ОСОБЫЙ ТИП КОММУНИКАЦИИ

Мы
рассматриваем МКК как общение языковых
лично­стей,
принадлежащих различным лингв о-культурным
со­обществам. Совершенно очевидно,
что общение это явля­ется не только
вербальным. Сообщения, которые посыла­ют
друг другу собеседники, могут кодироваться
по-раз­ному,
ведь помимо словесных знаков существуют
знаки-поступки,
знаки-вещи, знаки-картинки и т. д. и т. п.
Нацио­нальная
семиосфера включает в себя самые
разнообраз­ные
коды, каждый из которых отличается своей
специфи­кой
по сравнению с аналогичным кодом в
другой нацио­нальной
культуре. Ярким случаем является, скажем,
семи-отичность
в одной из культур того, что не обладает
зна-ковостью в другой. Чтобы прояснить
сказанное остано­вимся на одном
примере, оговорившись сразу, что,
воз­можно,
в данном случае проявляется не только
нацио­нальная,
но и социальная специфика определенного
куль­турного
кода.

Во время
моего пребывания в США коллега-американец,
высоко
оценивая достоинства одного из профессоров
универси­тета,
где мы вместе работали, закончил свое
высказывание сло­вами:
«Но у него такой сын…» Я спросил, что
имеется в виду. В ответ
коллега указал на стоящий перед нами
автомобиль, ска­зав:
«Посмотрите, какая у него машина». Позже
выяснилось, что сын
профессора характеризовался как
неудачник и никчемный человек,
так как ездил на очень старом и очень
дешевом авто­мобиле. Нужно заметить,
что мне внешний вид увиденной ма-

51

шины
совершенно ничего не говорил о ее цене,
но даже если бы я
в этом разбирался, то никак не мог бы
сделать соответствую­щий
вывод о социальном статусе ее владельца,
для меня суще­ственными
казались другие критерии. Таким образом,
то, что обладало
ярко выраженной знаковостьго для моего
собеседни­ка,
вообще не включалось мной в какой-либо
код.

Мы
не случайно остановились на случае
непонимания друг
друга собеседниками, принадлежащими
разным куль­турам
и использующим разные коды. Ведь наиболее
ярко специфика
МКК проявляется при анализе отрицательно­го
материала, т. е, коммуникативных неудач
в указанном типе
общения. Ниже мы попытаемся представить
класси­фикацию
коммуникативных неудач (КН) в МКК, что
по­зволит
нам выявить те «зоны», в которых появление
КН наиболее
вероятно и те языковые знаки (ибо наше
внима­ние
будет сосредоточено прежде всего на
вербальном уров­не
коммуникации), которые в силу их
насыщенности куль­турной
семантикой вызывают наибольшие сложности
в употреблении
и восприятии, с одной стороны, а с другой
— неадекватное
употребление которых с наибольшей
веро­ятностью
провоцирует сбои в коммуникации и
межкуль­турные
конфликты.

Проблема неудач
в межкультурной коммуникации.

МКК,
понимаемая как общение представителей
различ­ных
лингво-культурных сообществ, в целом
вписывается в
приведенную выше схему коммуникации
P.O. Якобсона. Но
изучая особенности МКК, мы должны видеть
нацио­нально-детерминированную
специфику личности комму-m™t^HT°л’
^ВЛИЯЮЩУ^Ю
на
особенности кодирования сооб­щения,
формы контакта, восприятие контекста.
Назван­ные
компоненты индивидуальны и никогда
полностью не совпадают даже у самых
близких людей, но при этом оче-видно,
что при полном отсутствии «зоны
пересечения» ^то,
впрочем, тоже возможно только в
искусственных по-

строениях
и не реализуется в реальной действительности)
не
может происходить успешной коммуникации,
ведь «общение
как знаковое взаимодействие коммуникантов
<…
> возможно лишь в том случае, если у
коммуникантов существует
общность знаний о реальном мире
(энцикло­педические
знания) и о средствах общения (языковые
зна­ния)» [ОТВ: 4]. Таким образом,
представляется необходи­мым
определить зону пересечения «коммуникативных
про­странств»
всех (или подавляющего большинства)
членов русского
(в нашем случае) лингво-культурного
сообще­ства.
При всех сложностях решения поставленной
задачи указанная
проблема не представляется нам
неразрешимой. Возвращаясь
к указанной схеме, заметим, что в теории
и
практике обучения иностранным языкам
(и русскому как иностранному
в частности) до последнего времени
основ­ное
внимание уделялось именно «коду» (т. е.
собственно языку).
Это естественно, так как без знания кода
сколько-нибудь
полноценное общение оказывается
невозможным. Однако
даже самого совершенного знания кода
оказы­вается
недостаточно для адекватной коммуникации,
необходимо
также овладеть тем, что можно назвать
вне-кодовыми знаниями, Рассмотрим
несколько достаточно разнородных
примеров, которые объединяет ТО) что
при­веденные
в них коммуникативные неудачи оказываются
обусловленными
не «кодовыми», но «внекодовыми» причинами,

Проблематика
и смысл рассказа В, Распутина «Рудольфйо»,
повествующего о любви несовершеннолетней
девочки-старше­классницы
ко взрослому женатому мужчине, не был
воспринят студентами-кубинцами, которые
совершенно не могли понять причин,
которые мешали герою ответить на чувство
влюблен­ной в него девушки.

Аспиранты-русисты
из США, находящиеся на высоком уров­не
владения русским языком, не восприняли
смысл одной из

53

газетных
статей, озаглавленной так: «Усы у Руцкого
уже есть, не
хватает только трубки». Американцы не
понимали, что в дан­ной
статье старательно обыгрывается сходство
ее героя со Ста­линым,
при этом последний прямо ни разу не был
назван. Такие атрибуты, как усы и трубка,
мгновенно связывающиеся в созна­нии
русского с известным историческим
лицом, ничего не гово­рили
американцам,

Необходимо
заметить, что коммуникативные неудачи
гораздо
чаще встречаются в межкультурной
коммуника­ции,
чем в монокультурной, Изучение типов
подобных неудач
является одной из базовых проблем
лингводидак-тики
и той области прикладной лингвистики,
которая за­нимается описанием языка
для его преподавания инофо-нам.
Количество этих неудач огромно,
классифицировать­ся
они могут различными способами, по
различным кри­териям.
Та классификация, которую мы предлагаем
ниже, стремится
объединить коммуникативные неудачи,
вызван­ные
незнанием собственно кода и «внекодовые»
неудачи.

Типология
коммуникативных неудач в межкультур-нон
коммуникации. Как уже говорилось выше,
особенно­сти
межкуяьтурной коммуникации наиболее
ярко прояв­ляются
при анализе отрицательного материала,
т.е. ком­муникативных
сбоев различного типа в общении
комму­никантов,
принадлежащих разным лингво-культурным
со­обществам, Изучение этих
коммуникативных неудач (КН) имеет
как теоретическое, так и практическое
значение — с
одной стороны, позволяет выявить
типологические чер­ты
русского когнитивного и языкового
сознания¹,
соот­ветственно,
и русской культуры, определяющие их
нацио­нальную
специфику, с другой стороны, дает
возможность обозначить
те «зоны» русского культурного
пространства,

™

^анали^^отР^и«^а^ьного
материала при анализе спе­
., напр., [Кукушкина 986].

постижение
которых вызывает наибольшие затруднения
у
изучающих русский язык инофонов,
определить пути сня­тия
этих трудностей и коррекции возможных
ошибок, ведь именно
реальные коммуникативные неудачи
сигнализи­руют
о различиях в базе знаний коммуникантов
[Богу­славская:
23].

Резко
возросший в последние десятилетия
интерес к функциональным и прагматическим
аспектам речевого общения
определил всплеск внимания исследователей
к разного
рода провалам, сбоям, неудачам в
коммуникации. Только
в отечественной лингвистике за
относительно ко­роткий
срок появилось большое количество
работ, по­дробно
исследующих указанные проблемы. Авторы
этих работ
исходят в своем анализе из различных
посылок и ставят
перед собой несколько разные задачи,
изучая КН, возникающие при общении
«человек — машина» [Горо­децкий
и др.], в устной разговорной речи [Ермакова,
Зем­ская],
письменной речи [Кукушкина 98а], в
монокультур­ной
коммуникации вообще [Виноградов С], в
межкуль­турной
коммуникации [Формановская 98], [Почепцов].
Каждый
из перечисленных авторов предлагает
собствен­ную
классификацию коммуникативных неудач,
выделяет разные
критерии подобной классификации, но
при этом почти
все, касающиеся этого вопроса, отмечают
сложность создания
однозначной и непротиворечивой
классифика­ции.
Несмотря на различия подходов разных
авторов к анализу
КН, представленные классификации несут
в себе много общего, описывают те
универсальные неудачи, ко­торые
характерны для разных типов общения и
форм ком­муникации.
Мы не будем останавливаться подробно
на указанных классификациях и, привлекая
материалы тех или
иных авторов в собственных рассуждениях,
рассмот­рим
в дальнейшем неудачи именно в МКК, не
делая прин­ципиального
различия между устной и письменной
речью.

55

Необходимо
сделать еще одну оговорку, МКК
пред­ставителей
различных ЛКС может происходить на
языке-посреднике,
чужом для коммуникантов, либо на языке
одного
из коммуникантов. В дальнейшем мы
рассматри­ваем
только те неудачи, которые возникают
при общении инофонов
на русском языке с теми, для кого этот
язык является
родным.

Рассмотрим
основания и критерии классификации
ком­муникативных
неудач, предлагаемые различными
авто­рами.
Имеет смысл различать коммуникативную
и прак­тическую
цель речевого акта: коммуникативная
цель оказывается
подчинена практической цели [Городецкий
и
др.: 68]. Например, я хочу заставить сына
сделать уроки (практическая
цель), прибегаю для этого к речевому
воз­действию,
осуществляя угрозу наказания
(коммуникатив­ная
цель), в том случае, если он не отправится
их делать. Таким
образом, неудачи могут классифицироваться
как широкие
(не достигнута практическая цель) и как
узкие (не
достигнута не только практическая, но
и коммуника­тивная цель) [Городецкий
и др.: 69]. Скажем, мой сын не понял содержания
обращенного к нему высказывания и,
следовательно, не отправился делать
уроки (узкая неуда­ча);
он мог отлично понять мою прескрипцию
и выражен­ную
при этом угрозу наказания (коммуникативная
цель достигнута),
но не отреагировать на мое высказывание
должным
образом (практическая цель не достигнута
— широкая
неудача). Мы в дальнейшем будем обращать
вни­мание
прежде всего на узкие неудачи, анализируя
те слу­чаи,
когда коммуникативная цель одного из
коммуникан­тов осталась непонятой
или понятой неверно другим ком­муникантом.

Можно
классифицировать КН, исходя из того,
кто «ви­новат»
— автор или адресат, т.е. должна ли
неудача быть отнесена к фазе вербализации
или к фазе понимания [Го-

56

родецкийи
др.: 68], [Ермакова, Земская: 32]. При этом
ука­занные
авторы отмечают условность подобного
деления, так как любой диалог представляет
собой кооперативное взаимодействие
(даже со знаком «-») и ответственность
за неудачу
должны нести все, участвующие в
коммуникации. Мы
согласны с последним тезисом и,
рассматривая обще­ние
как взаимодействие «говорящих сознаний»,
отказы­ваемся
от деления КН на те, которые спровоцированы
ав­тором,
и те, в которых «виноват» реципиент¹,
так как, по нашему
мнению, подобное разделение для МКК
оказыва­ется
нерелевантным.

Столь
же нерелевантной для решаемых нами
задач мы считаем
классификацию КН в зависимости от того,
в ка­кой
фазе диалогового взаимодействия
произошел комму­никативный
сбой (1. один из участников инициирует
не­которую
цель; 2. партнер реагирует на его речевое
дей­ствие;
3. первый принимает или не принимает
реакцию второго [Диненберг]),

Весьма
важным представляется нам выделение
трех классов
причин, которые вызывают КН: 1) порождаемые
устройством
языка, 2) порождаемые индивидуальными
различиями говорящих в каком-либо
отношении, 3) по­рождаемые
прагматическими факторами [Ермакова,
Зем­ская:
33]. О. Н. Ермакова и Е. А. Земская рассматривают

¹

Заметим, что выделение автора и реципиента,
конечно, возмож­но
при анализе отдельного речевого действия,
но если рассматривать комплексный
коммуникативный акт, включающий в себя
последова­тельность
отдельных речевых действии, то легко
заметить, что автор и
реципиент постоянно меняются местами,
из чего следует, что в реальном
диалоговом взаимодействии (а мы в данный
момент обра­щаемся именно к этому
типу коммуникации) не существует жестко
закрепленных
позиций «говорящего» и «слушающего»,
можно лишь говорить
(далеко не во всех случаях) об инициаторе
взаимодействия и его участниках,

57

неудачи
в монокультурной коммуникации и не
ставят своей
целью анализировать МКК, мы же, принимая
пред­ложенную
ими классификацию, хотим трансформировать
ее
для исследования отрицательного
материала в обще­нии
представителей различных лингво-культурных
сооб­ществ
и будем в дальнейшем говорить о: 1)
неудачах, вы­званных
недостаточным владением инофоном
русскими семиотическими
системами (прежде всего—русским язы­ком
как базовой знаковой системой русского
ЛКС); 2) не­удачах,
вызванных не столько индивидуальными
разли­чиями говорящих (такие неудачи
являются универсаль­ными
и характерны для всех видов коммуникации),
сколь­ко
национальными их различиями, теми
когнитивными аспектами
личности коммуникантов, принадлежащих
раз­ным
национальным культурам, которые
оказываются де­терминированы этими
культурами; 3) неудачи, вызванные
прагматическими факторами самого
разного типа (в даль­нейшем
мы будем называть подобные неудачи
дискурсив­ными
и подробнее остановимся на них ниже).

Необходимо
сделать еще одно весьма важное замеча­ние.
Указанные выше авторы классификаций
КН обраща­ются
к исследованию прежде всего вербального
поведе­ния
и вербальных неудач, между тем, если
анализировать не
искусственную-(«человек — машина»), а
реальную ком­муникацию,
то легко заметить, что вербальное
оказыва­ется
чрезвычайно трудно отделить от
невербального, это разграничение
практически всегда оказывается
достаточ­но
условным. Особенно ярко невозможность,
да и ненуж­ность
отделения вербальных знаков от
невербальных про­является
при анализе особенностей МКК и возникающих
при этом КН. Неудачи, которые могут быть
названы «по­веденческими»,
оказываются весьма частотными в МКК и
оказывают самое прямое влияние на
собственно вербаль­ную
коммуникацию, которую нельзя рассматривать
в

58

отрыве
от семиотики невербального поведения.
Мысль эта
вряд ли может претендовать на
оригинальность; так, М.
М. Бахтин указывал: «Человеческий
поступок есть по­тенциальный
текст и может быть понят (как человеческий
поступок,
а не физическое действие) только в
диалогиче­ском
контексте своего времени (как репяика,
как смысло­вая
позиция, как система мотивов)» [Бахтин
86:478]¹.
Нам представляется,
что надо говорить не о речевом действии
как
составляющей коммуникативного акта,
но о рече-поведенческомакте,
ибо «речевое высказывание, обращен­ное
к «другому», регулярно приобретает
статус поведен­ческого акта, а
поведенческий акт, рассчитанный на
вос­приятие
его «другим», всегда семиотичен»
[Арутюнова 92: 41],
«речевое действие осуществляется во
взаимодействии с
иными типами деятельности и должно,
следовательно, изучаться
вместе с ними» [Базылев 94:178],

Очевидно,
что основными универсальным источником
КН
является непонимание или неадекватное
понимание одним
из коммуникантов речеповеденческого
акта друго­го.
Если вести речь о МКК, то можно заметить,
что КН провоцируются
невладением одним из коммуникантов
си­стемой
значений той культуры, на языке которой
ведется общение, причем на этом уровне
анализа разделять «вер­бальные»
и «невербальные» неудачи не имеет
смысла, хотя в
своем изложении мы постараемся представить
как те, так и
другие. В самом общем виде подобная
«семиотическая» классификация
выглядит следующим образом.

— Один
из коммуникантов совершенно не понимает
значения знака. Наиболее частый
случай—незнание ино-фоном
того или иного русского слова или
фразеологиз­ма,
Асеста, выражения лица. Например:

¹

Проблема семиотики поведения исследуется
подробно в различ­ных
работах Ю, М. Лотмана, см., напр., [Лотиан
926], [Лотман 94].

59

Русский
предприниматель в беседе со своим
американским коллегой
обратился к тому со следующими словами:
«Я был в одной
фирме и забросил там удочку насчет
твоего предложения». Американец
совершенно не понял вторичную номинацию
«за­бросить
удочку», что привело к непониманию им
приведенного высказывания.

В беседе
с немцами русский, заметив вошедшего в
комнату человека,
выразительно посмотрел на него и, понизив
голос, постучал
костяшками пальцев по краю стола. В
контексте про­исходившего
участвующие в коммуникации русские
поняли дан­ный
жест как предупреждение о том, что
вошедший может доне­сти
начальству о содержании разговора, что
он «стукач», для немцев
же приведенный жест остался непонятным.

—
Представитель одной культуры приписывает
знако­вые
функции незнаковым или асемантичным
единицам другой
культуры, и, наоборот, то, что в данной
культуре имеет
значение, воспринимается как асемантичное
пред­ставителем
другой культуры’, Например;

В беседе
с кубинским курсантом, обучавшимся в
советском военном
училище, его русский сокурсник, рассказывая
какую-то
историю, употребил асемантичный обсценный
оборот «-таою
мать». Вспыхнула жестокая драка, ибо
кубинец вос-™^Я«1^{аНН0Б
ВЬ1}Р^ажение
буквально, осемантизировав асеман­тичный
фразеологизм, являвшийся в том случае
просто словом-

оско^блений
^{РСШИЛ>
ЧТ}°
^{еМУ
НаНеоено
одно
и?
самых}
кратных

^Чтода«^НЬ1ЙСЛУ^чайхаР^актер_ендлям_еЖкультурны_Х
кон-
«^СР«^{<<ПРК
на6лю}^нии
над представителем «не нашей» ?Г
^{УДеМ
понимать}
«3 его благоприобретенных лсихиче-

ментямГ
^Т0ЛЬК°
^ТаТ’^{К0Т0рые
имеются
и}
У
^нас>^т‘
е. связаны с эле­ментами культуры,
общими ему и нам. Черты благоприобретенные,

себе
₃Z^a_BZ^ie
^ ^Таких«°Р^он^
его культуры, которые не находят [Трубец
Т₇5]
^{В
Н
КулЬТуре>
оста}и^сл
для нас непонятными»

60

Головные
уборы (бейсболки) на головах американских
сту­дентов,
ноги, поднятые выше уровня стола — все
это было вос­принято
вошедшим в аудиторию русским преподавателем,
не имевшим до этого дела с американцами,
как сознательная де­монстрация
неуважения к нему, хотя неснятые головные
уборы и
свободные позы студентов были лишены
каких-либо знако­вых
функций. Как и в предыдущем примере,
один из коммуни­кантов
осемантизировал асемантичное.

Многие
случаи КН в общении русских с американцами
свя­заны
со степенью знаковости улыбки в,
соответственно; русском и
американском ЛКС. Для русских улыбка
оказывается в значи­тельно большей
степени «означена», чем для американцев,
для последних
значение приобретает именно отсутствие
улыбки, которое
может восприниматься ими как знак
нежелания всту­пать
в контакт или стремления этот контакт
прервать.

—
Неверное истолкование
значения знака, обусловлен­ное
интерференцией. Подобное происходит в
тех случаях, когда
тождественные или сходные означающие
связаны в разных
ЛКС с различными означаемыми. Неудачи
этого типа весьма разнообразны и
сближаются с КН предыду­щего типа,
разделить их порой бывает достаточно,
слож­но.
Например:

Проверяя
работы болгарских учителей русского
языка, про­ходящих курс повышения
квалификации, автор этих строк об­наружил
характерную закономерность в употреблении
слова «амбициозный».
В одном из заданий! предлагаемых
слушателям, последние
должны были написать положительную
характерис­тику
одного из своих учеников. Указанное
прилагательное фигурировало
во многих работах, включаясь в такой
примерно ряд:
«Он умный, энергичный, амбициозный,
трудолюбивый,,.» Таким
образом, качество, обозначаемое данным
прилагатель­ным,
воспринималось как относящееся к числу
положительных (оценка «+»), в то время
как в русском языке оно вряд ли может
быть
включено в подобный ряд (как правило,
сопровождается оценкой
«-»). Русский в подобном случае будет
говорить не об

61

амбициозности,
а о целеустремленности, уверенности в
своих силах и т. п. (возможен оборот
«по-хорошему амбициозный», но
наречие в данном случае подчеркивает
особое употребление рассматриваемого
прилагательного). Таким образом, данный
пример
является весьма показательным, так как
русское слово амбициозный
и болгарское амбициозен, являясь в обоих
языках заимствованным,
понятийно (и даже графически) практически
совпадают
(согласно русско-болгарскому словарю),
но выражае­мое
ими качество занимает различное положение
на шкале цен­ностей
каждого из данных лингво-культурных
сообществ, что приводит
к различному употреблению названных
прилагатель­ных
в речи носителей русского и болгарского
языков.

Жест
«постукивание костяшками пальцев по
столу», упомя­нутый
выше, означает для кубинца пластический
эквивалент глагола
«совокупляться» или словосочетания
«половой акт», но в
русском ЛКС связан с совсем другими
значениями, что при­водит
к неадекватному пониманию русскими
кубинцев, исполь­зующих
указанный жест, и наоборот, чему автор
этих отрок неоднократно
был свидетелем.

Подобные
КН, как и неудачи предыдущего типа,
дале­ко не во всех случаях осознаются
коммуникантами имен­но
как неудачи, опасность их в том, что
коммуниканты могут
полагать коммуникацию состоявшейся,
но невер­ная
интерпретация реципиентом коммуникативной
цели автора
речеповеденческого акта часто приводит
не про­сто
к коммуникативным сбоям, но к достаточно
серьез­ным
межкультурным конфликтам. Позволим
себе приве­сти еще два примера,

Группа
американских студентов, находясь на
экскурсии в Ереване,
зашла в ресторан. Их обслуживал молодой
официант, идна
из американок несколько раз улыбнулась
ему, так как, по ее
словам, она сама работала официанткой
и знала, какой это нелегкий
труд, поэтому желала подбодрить молодого
человека, яогда
студенты выходили из ресторана, официант
ждал их у входа
и предложил улыбавшейся ему девушке
следовать за ним,

62

ее отказ
вызвал у него гневную реакцию, которую
поддержали его стоявшие рядом товарищи,
американские студенты вступи­лись
за свою соотечественницу, в результате
чего произошла крупная драка, закончившаяся
коллективным приводом в ми­лицию.
Таким образом, улыбка, имевшая для
американки зна­чение
«я понимаю ваши трудности», для того, к
кому эта улыб­ка была обращена, имела
значение «я приглашаю тебя к ухажи­ванию
и готова на это ухаживание ответить».
Последующее по­ведение
девушки заставило молодого человека
чувствовать себя обманутым
и обусловило указанные действия. Неверная
ин­терпретация
знака одним из коммуникантов и неготовность
к подобной интерпретации
другого коммуниканта привели к серьезному
конфликту.

Следующий
пример заимствован нами у А. А. Акишиной
и X.
Кано, которые пишут: «У русских (европейцев
вообще) при разговоре принято смотреть
в глаза собеседнику. Если человек отводит
глаза, он ведет себя неискренно (ср.
отражение этого в языке:
«бегающие глаза (-ки>>, «прятать
глаза». —Д.
Г.). У
япон­цев,
если младший смотрит в глаза старшему,
он демонстрирует дерзость,
вызов» [Акишина, Кано: 157-—158]. Указанные
авто­ры
приводят в пример случай с немецким
бизнесменом, открыв­шим
в Японии фирму, большинство служащих
которой были уроженцами данной страны.
Через некоторое время он закрыл дело,
обвиняя своих сотрудников в неискренности,
в том, что они
постоянно пытаются его обмануть. Из его
объяснений уда­лось
установить, что главное раздражение
вызывала у него ubl—нера
японцев избегать смотреть ему в глаза.
Это явилось причи­ной
формирования определенного этнического
стереотипа и привело
к регулярным коммуникативным неудачам.

Приведенные
выше примеры могут служить иллюстра­цией
случаев «внешней» интерференции, когда
инофон пе­реносит
знаки и значения своего ЛКС в другую
культуру, в
которой эти знаки или вообще отсутствуют
или связаны с
другими значениями. Но кроме «внешней»,
существует и
«внутренняя» интерференция, т. е. инофон
пытается опе­рировать знаками другого
ЛКС, но пользуется ими неадек-

63

ватно,
например, знак, характерный для весьма
ограни­ченной
«зоны» общения, универсализируется,
начинает восприниматься
как характерный для всех коммуникатив­ных
ситуаций данного ИКС. Так, студенты-иностранцы
могут
активно использовать сленговую лексику
в обще­нии
не только со своими сверстниками, но и
с преподава­телями,
которые значительно старше, чем они,
здороваться с
профессором, употребляя слово «привет»
и т. п. В даль­нейшем
мы не будем подробно-останавливаться
на слу­чаях
КН, вызванных «внутренней» интерференцией
и ограничимся
лишь двумя примерами, связанными с
аме­риканскими
кинофильмами.

В одном
из них (экранизации «Войны и мира»)
семейство Ростовых обедает, используя
деревянные ложки и посуду к
ia
Хохлома;
в другом фильме герой, сын крупного
советского ди­пломата,
оставшегося на Западе, в минуту душевной
грусти наи­грывает
на балалайке, глядя в ночное небо. У
русской аудито­рии
подобные кадры не могут вызвать ничего,
кроме смеха, хотя авторы
фильмов рассчитывали на совсем иной
эффект и пыта­лись
говорить о достаточно серьезных
проблемах.

Количество
примеров КН выделенных типов легко
можно
умножить¹,
но и приведенных, на наш взгляд, до­статочно
для иллюстрации тезиса о том, что основной
при­чиной
КН в МКК является непонимание инофоном
систе­мы
значений той культуры, на языке которой
ведется ком­муникация,
и способов их актуализации,

В
каждом ЛКС существуют коллективные
инвариант­ные
значения и фиксированные означающие,
служащие для их актуализации. Варьирование
этих коллективных значений
и способов их означивания может
происходить внутри
одного ЛКС как в пределах входящих в
него со-

¹

Большое количество примеров невербальных
КН в МКК пред­ставлено,
иапр,, в [Почищов; 600—605].

64

циумов,
так и на индивидуальном уровне. Это
может при­водить
к КН в общении людей, принадлежащих
одному ЛКС,
даже в общении близких людей, например,
членов одной
семьи. При этом подавляющее большинство
со­циализированных
языковых личностей, входящих в ЛКС,
владеет
не только социо- и идиояектными значениями
и средствами
указания на них, но и общенациональными
ин­вариантными
означаемыми и их означающими. Отсут­ствие
у некоторого знака такого единого
общенациональ­ного
означаемого болезненно переживается
членами ЛКС и
может приводить к серьезным конфликтам
внутри это­го сообщества. Так, можно
указать на разницу в понима* нии
слов «демократ» и «патриот» и их дериватов
в раз­личных
социальных группах современного русского
ЛКС. Указанные
знаки обладают для входящих в оппозицион­ные
социумы различным понятийным и
коннотативным содержанием.
Различия эти вызваны в данном случае
экстралингвистическими
причинами, но они находят свое
отражение а языке, проявляются в активной
борьбе за унификацию значения слова,
при этом каждая из сто­рон
предлагает свой вариант как единственно
возможный. Подобные
КН могут быть названы универсальными
и, вероятно,
нет смысла подробно останавливаться
на них, анализируя
неудачи, специфические для МКК.

Мы
рассматриваем такие КН в МКК, которые
обус­ловливаются
тем, что один из коммуникантов не владеет
коллективными
инвариантными значениями и способами
их
актуализации, характерными для того
ЛКС, на языке которого
ведется коммуникация, Это приводит к
тому, что инофон
неверно оперирует телами знаков при
порожде­нии
речи и неверно связывает означающее и
означаемое при интерпретации высказываний*

«Высказывание»,
как уже говорилось выше, может быть
не только вербальным. А. Пиз пишет:
«Психологами

65

установлено,
что в процессе взаимодействия людей от
60 до
80% коммуникации осуществляется за счет
невербаль­ных
средств выражения, и только 20—40%
информации передается
с помощью вербальных» [Пиз: 5]. Схожие
дан­ные
приводит Г. Г. Почепцов, который утверждает,
что по
подсчетам исследователей 69% информации,
считы­ваемой
с экрана телевизора, приходится на
визуальную коммуникацию
[Почепцов: 302]. К сожалению, цитируе­мые
авторы ничего не говорят о методике
подобных под­счетов,
поэтому нам весьма трудно оценить их
достовер­ность,
но не поддается сомнению важность
невербальных аспектов
общения. При этом нормы невербальной
ком­муникации
в различных культурах при наличии
некото­рых
универсальных знаков (смех — слезы,
кулак — откры­тая ладонь и др.) несколько
отличаются друг от друга. Ска­жем,
некоторые из рассматриваемых А. Пизом
поз собе­седника, говорящие о внутреннем
состоянии последнего, являются
национально маркированными, трудно
предста­вить
их при общении представителей русского
ЛКС меж­ду собой (см., напр.: [Пиз: 199]),
Итак, основной источник КН
в МКК — различия в кодах ее участников.
Коды эти не
только вербальные, но они фиксируются
в языке,

В
дальнейшем, дабы оставаться в рамках
«чистой лингвистики»,
мы будем говорить о неудачах только в
вер­бальной
коммуникации, о тех КН, которые
спровоциро­ваны
неверными операциями с вербальными
знаками, при всей
условности отделения вербального от
невербально­го в коммуникации. В этом
отношении понятие КН ока­зывается
тесно связанным с понятием ошибки, ибо
имен­но ошибки инофона при порождении
и восприятии речи на
русском языке являются основным
источником КН в его
(инофона) общении с представителями
русского ЛКС. Постараемся
в самом общем виде классифицировать
эти ошибки,

66

Ошибки
инофона в коммуникации на русском языке
могут
быть разделены на «фонетические» и
«фонологиче­ские».
Последние термины употребляются нами
весьма условно
и призваны подчеркнуть, что ошибки
первого типа,
хотя и могут затруднять понимание
высказывания, не
«блокируют» это понимание, русский
«видит» ошибку, но
способен адекватно интерпретировать
коммуникатив­ную
цель инофона, ошибки же второго типа
ведут к не­адекватному
пониманию и собственно к коммуникатив­ным
неудачам. Например, если оставаться на
уровне фо­нетики и фонологии, отсутствие
редукции [о] в безудар­ных
слогах, заднеязычность [р], придыхательность
[т] — все это «фонетические» ошибки,
указанные черты акцен­та
не мешают различению русских фонем;
неразличение же
твердости/мягкости русских согласных,
скажем, англо­говорящими,
неспособность последних произнести и
услы­шать различия в словах [угъл] и
[угъл’], неразличение япон­цами
и корейцами [л] и [р], испаноговорящими
— [ч], [ш], [ш],
[ж] — это «фонологические» ошибки,
ведущие к иска­жению
смысла высказывания и его неверной
интерпрета­ции.
Конечно, подобные ошибки не ограничиваются
толь­ко
«низшим» уровнем языка, но встречаются
и на всех иных
уровнях. Так, неразличение инофоном
лексем дом
и
здание
приводив
как правило, к «фонетической» ошибке,
т.
е. смысл высказывания говорящего остается
понятен слушающему,
если же инофон путает лексемы цирк
и
церковь,
то
это ведет к «фонологической» ошибке,
Бели обратиться к морфологии, то можно
заметить, что слабое владение
такой сложной для инофонов категорией,
как вид русского
глагола, может провоцировать как
«фонетиче­ские»,
так и «фонологические» ошибки. Например,
*Я
где-то
увидел эту женщину, но не помню где —.
«фонетиче­ская»
ошибка: употребление глагола совершенного
вида на
месте глагола несовершенного вида в
общефактиче-

67

ском
значении (видел) не мешает восприятию
высказы­вания;
неразличение же видовременных параметров
вы­сказываний
Он
приехал, когда его отец умирал и
Он
приехал,
когда его отец умер —
«фонологическая» ошиб­ка.
В дальнейшем мы будем рассматривать
прежде всего «фонологические»
ошибки, относящиеся к самым разным
уровням
языковой системы.

Попробуем
теперь предложить классификацию таких
ошибок.

1. «Технические»
   ошибки, вызванные неверным фоне­

   тическим
   или графическим оформлением речи на
   русском

   языке.
   Причиной этих ошибок является слабое
   владение

   инофоном
   фонетикой, графикой и орфографией
   русского

   языка.
   Подобные ошибки и пути их коррекции
   давно и

   подробно
   изучаются прикладной русистикой, и мы
   не бу­

   дем
   на них останавливаться.

2. «Системные»
   ошибки, вызванные слабым владени­

   ем
   системой языковых значений различного
   уровня и спо­

   собов
   их выражения. Ошибки этого типа также
   хорошо

   известны
   прикладной русистике и классифицируются,
   как

   правило,
   по уровням языковой системы. При этом
   выде­

   ляются:

—интонационные,
вызванные недостаточным понима­нием
смыслоразличительных возможностей
русской инто­национной
системы, например;

Автор
этих строк был свидетелем тому, как
иностранец в студенческой
столовой попросил раздатчицу положить
ему рис, та
ответила, что риса нет, не расслышав ее
ответ, он спросил; «Рис
есть?», но оформил свой вопрос не с
помощью ИК-3 (инто­нация
вопроса без вопросительного слова), а
с ИК-2 с резким усилением интонационного
центра, в результате чего вопрос прозвучал
как категорическое утверждение, что
глубоко обиде­ло
работницу столовой, начавшую кричать,
что она ничего но прячет, что она не
заслужила обвинений в нечестности и т,
д, и

т. п.;
большое количество примеров ошибок
этого типа содер­жится
в [Брызгунова 81];

—лексические,
вызванные слабым владением системой
лексических
значений русского языка, ошибки этого
типа чрезвычайно
разнообразны и могут классифицироваться
различным
образом, мы не стремимся дать сколько-нибудь
подробную
классификацию и ограничиваемся только
дву­мя
примерами в качестве иллюстрации:

* Старый
офицер подошел к машине и спросил…
вместо
Стар­ший
офицер подошел к машине и спросил…
(непонимание
разли­чий
в семантике прилагательных старый
и
старший)’,

*Ты
говоришь очень тихо, я тебя не слушаю
вместо
…я
тебя не слышу (непонимание
различий в семантике глаголов слушать
и
слышать);

— грамматические,
вызванные слабым владением сис­

темой
грамматических значений русского языка;
ошибки

эти
также весьма разнообразны и нуждаются
в разветв­

ленной
классификации, в число решаемых нами
задач не

входит
выработка такой классификации; во многих
слу­

чаях
бывает сложно отделить лексические
ошибки от грам­

матических,
так как последние далеко не всегда
бывают

представлены
в «чистом» виде; постараемся все же
приве­

сти
примеры грамматических ошибок:

*К
тебе два часа назад пришел Андрей вместо
…приходил
Андрей (употреблен
глагол совершенного вида вместо глагола
несовершенного вида в значении
аннулированности результата действия);

в одном
из кинофильмов, которые смотрела группа
амери­канских
студентов, был представлен следующий
диалог между мужем
и женой:

• Почему ты не спишь?

• Что-то не спится.

Американцы
восприняли вторую реплику как совершенно
тавтологичную,
что в данной коммуникативной ситуации
было квалифицировано
как грубость и отказ продолжать разговор.

69

(Ср.: —
Что ты делаешь? — Я делаю то, что делаю;
— Почему ты
так себя ведешь? — Потому.), т. е. не было
воспринято типо­вое
значение приведенной выше безличной
конструкции, что привело
к коммуникативной неудаче¹;

— в
отдельную группу могут быть выделены
и слово­образовательные ошибки, но и
их весьма сложно бывает отделить
от грамматических и лексических ошибок,
речь идет,
например, о Ъапобеждал
вместо
начал
побеждать, *приездил
вместо
приезжали
др,
(«зоной» особых сложно­стей
для инофонов является приставочное
словообразо­вание глаголов).

Подчеркнем
еще раз, что мы не ставили своей целью
Дать
развернутый анализ «технических» и
«системных» ошибок,
приведенная классификация носит чисто
иллю­стративный характер и призвана
показать отличия оши­бок
первых двух типов от ошибок третьего
типа, к по­дробному
разговору о которых мы приступаем ниже.
И «технические»
и «системные» ошибки могут быть назва­ны
«языковыми», т. е, можно анализировать
и корректи­ровать
их, не выходя за пределы собственно
языковой си­стемы
и ее речевой реализации. Эти ошибки
хорошо изве­стны
и давно изучаются, как уже было сказано
выше. Но существует
большое количество провоцирующих
комму­никативные
неудачи ошибок, рассматривая которые
не­возможно
оставаться в соссюрианской парадигме
и необ­ходим
выход за пределы собственно языка в его
структу­ралистском понимании. Ошибки
этого типа, которые мы условно
назовем «дискурсивными», отмечались
различны­ми
авторами, но подробно они в прикладной
русистике не
изучались и не классифицировались.
«Дискурсивные»

‘

Разнообразные примеры лексико-грамматических
ошибок в речи иностранцев
на русском языке и комментарий этих
ошибок представ­лены,
например, в [Лексика. Грамматика].

70

ошибки
представляют особый интерес для нас
именно в силу
слабой их изученности, и ниже мы пытаемся
наме­тить
пути к ликвидации этого пробела.

3.
«Дискурсивные» ошибки. Эти ошибки
вызваны не незнанием
системы языка, а неверным использованием
этой
системы, что обусловливается невладением
инофо-ном
системой культурных норм и ценностей
(в самом ши­роком
их понимании) того сообщества, на языке
которо­го ведется общение. Ошибки эти
весьма разнообразны и не
поддаются однозначной интерпретации,
предлагаемая ниже
классификация представляется лишь
одной из воз­можных.

—
«Этикетные» ошибки,
вызванные незнанием правил речевого
этикета_}
социально-ролевых аспектов коммуни­кации,
принятых в русском ЛКС. Подобные ошибки
обус­ловливаются,
как правило, «внешней» интерференцией,
перенесением
этикетных норм и правил коммуникативно­го
взаимодействия из своей культуры в
русскую культуру. Так,
различия в социально-ролевых аспектах
позиций «преподаватель»
и «студент» в русском и американском
ЛКС
приводит к весьма вольному (с точки
зрения русско­го)
обращению американских студентов с
русскими пре­подавателями
(обращение только по имени, да еще и в
уменьшительной
форме — Дима, Володя, Маша> обраще­ние
на «ты» и т. п.), все это может расцениваться
русским как
непозволительная фамильярность и
приводить к сры­ву коммуникативного
взаимодействия; если китаец отве­чает
отказом на предложение, например, выпить
чаю, это вовсе
не означает, что он действительно не
хочет пить чай, по
правилам китайской вежливости, предложение
долж­но
быть повторено несколько раз, когда же
русский после первого
отказа не возобновляет своих просьб,
это может быть
воспринято китайцем как невежливость,
вызвать обиду,
что, конечно, не способствует успешности
комму-

71

никации.
Из всех «дискурсивных» ошибок «этикетные»
в наибольшей степени поддаются
систематизации. Видимо, именно
это обусловливает то, что существует
достаточ­ное полное описание формул
русского речевого этикета, разработаны
лингвистические и лингвометодические
ос­новы
презентации этих единиц инофонам¹.

— Ошибки
в пользовании стереотипами, «стереотип­ные»
ошибки.

а)
Ошибки, вызванные невладением русскими
социо­культурными
стереотипами речевого общения, что
ведет к
неверному использованию стереотипных
речевых фор­мул. Этот тип близок к
предшествующему, часто бывает достаточно
сложно отделить «этикетные» ошибки от
«сте­реотипных»,
здесь мы приведем примеры «стереотипных»
ошибок,
которые не могут быть отнесены к
«этикетным». Так,
русский, останавливая такси, осведомляется
у води­теля,
согласен ли тот отвезти его по нужному
маршруту и договаривается
о цене, но, например, американец или
западноевропеец,
перенося стереотип речевого поведения
в
данной типовой ситуации из родной ему
культуры, сра­зу
садится в такси и называет адрес, что
может привести к
тому, что инофон не достигнет практической
цели свое­го
речеповеденческого акта, т, е. к
коммуникативной неудаче.
Стереотипный для русского в опрос «Вы
выходи­те на следующей остановке?»
может быть воспринят япон­цем
как непозволительное вторжение
незнакомого чело­века
в его личную жизнь и его планы, т. е.
коммуникатив­ная
цель спрашивающего останется непонятой,
а практи­ческая — нереализованной.

Вероятно,
к этому типу ошибок нужно отнести
ошиб­ки,
связанные с неадекватным использованием
элементов одного
речевого жанра в текстах, принадлежащих
к ино-

¹

См., напр., [Формановская 87]. 72

му
речевому жанру. Так, в разных культурах
фатическая речь
может использоваться по-разному, для
русского не характерно активное включение
элементов фатической речи
в информативное сообщение, что оказывается
типич­ным в речи, например, японца.
Приведем пример «дискур­сивной»
ошибки, заимствованный нами в [Акишина,
Аки-шина:
187] и представляющий собой письмо
японского корреспондента
русскому адресату,

«Уважаемый
господин министр! Сейчас осень. Мы
надеем­ся, что Вы чувствуете себя
хорошо. С глубокой радостью я хочу
сообщить,
что госпожа N,
преподаватель русского языка,
ко­мандированная
Вашим министерством, благополучно
прибыла в наш университет и начала
активно работать. Несмотря на хо­лодный
сезон, госпожа N хорошо себя чувствует,
и мы все очень этим довольны и спешим
Вас обрадовать этим фактом, Позволь­те
мне в этом письме поблагодарить Вас и
сотрудников Вашего министерства,
особенно господина X,
который, как я знаю, за­нимается обменом
с нашим университетом, за своевременный
приезд госпожи N и выразить надежду на
Ваше благосклонное внимание
к нам и в дальнейшем. С глубоким уважением,
Ректор университета
(подпись)».

Ю,
Е. Прохоров, анализирующий данный пример,
ука­зывает,
что «при всех нарушениях национального
поля, тембра и модуса коммуникация все
же должна состоять­ся»
[Прохоров 96:48], т. е. реципиент достаточно
адекват­но
может воспринять тот смысл, который
выражает ав­тор.
От себя добавим, что резкое нарушение
этикетных норм
делового, например, письма может вызвать
не толь­ко
улыбку, как в данном случае, но и (особенно
если не соблюдены
принятые в определенном лингво-культурном
сообществе
нормы вежливости) раздражение, что,
конеч­но,
не способствует успешной коммуникации.
Следующий пример
(о данном случае нам рассказала Г. А,
Битехтина) очень
похож на предыдущий и также связан с
неверным

73

(по
русским этикетным нормам) оформлением
официаль­ного
письма, дня подобного речевого жанра
не характер­но
использование таких тропов, как метафора
и художе­ственное
сравнение,

Корейские
студенты, учащиеся в МГУ, обратились к
ректо­ру
университета с просьбой снизить плату
за обучение, так как в связи
с тяжелым финансовым кризисом в Корее
они не могут заплатить
требуемую сумму в срок. Послание ректору
заканчи­валось
словами; «Надеемся, что Вы позволите
нам закончить образование
и не лишите нас груди матери, которая
нас кормит».

Не
откажем себе в удовольствии привести
еще одно официальное
письмо, авторство которого принадлежит
аспиранту
из Китая. Он в течение семестра не посещал
обя­зательных
занятий по русскому языку и не был
допущен преподавателем
к сдаче экзамена по этому предмету,
объяснительная
записка этого аспиранта к руководителю
сектора
аспирантов и магистрантов выглядит
следующим образом
(сохраняем пунктуацию подлинника):

Уважаемый
начальник! Здравствуйте! Наступила зима
и уда­рили
морозы. До сих пор не был на уроке. Я хочу
просить у вас прощения
за все свои грехи. В свое оправдание
могу только ска­зать,
что у меня плохо со здоровьем. Мне не
хотелось бы гово­рить
об этом, но поясница подвернулась, Днем
работа — вече­ром
отдых. Дядя-врач, он ухаживал за мной
часто. У меня не большое
горе. Дела идут как будто неплохо, сейчас
самочувствие сносное.
Боюсь, что я был невнимателен к Вам.
Извините! На­деюсь,
что описал все. С приветом. Подпись.

Последний
пример характерен тем, что при весьма
не­значительном количестве собственно
«языкового брака» автор
письма нарушил, вероятно, максимально
возмож­ное количество речевых
стереотипов, характерных для официального
объяснения и для социального взаимодей­ствия
«преподаватель — студент» вообще.
Именно поэто­му
данная записка производит комический
эффект, что,

74

конечно,
никоим образом не входило в число
коммуника­тивных
установок ее автора.

На
ошибки подобного типа и ел особы их
коррекции в последнее
время обращается внимание в прикладной
ру­систике
и лингв одидактике (см., напр., [Прохоров
96]),
но
работа
эта только начата и требует продолжения.

б)
Ошибки, вызванные невладением ментальными
стереотипами
русского когнитивного сознания,
находя­щими
отражение в речи на русском языке, При
контакте представителей
двух различных Л КС обнаруживается
большое
количество несовпадающих стереотипов
(неких ментальных образов, актуализирующихся
при употребле­нии той или иной единицы),
детерминированных особен­ностями
национальной культуры коммуникантов
(напри­мер,
для русских почтальон носит почту, для
американ­цев
— возит почту; слово врач,
например,
у западноевро­пейца
вызывает представление о большом
достатке, ко­торое
не возникает у русского, в совершенно
разные ассо­циативные
ряды у русского и американца оказывается
включенным
слово страховка
и
т. д.). Далеко не всегда такие
различия приводят к КН, но существует
и достаточ­но
большое количество случаев, когда
коммуникативные сбои
провоцируются именно неоправданным
перенесени­ем
стереотипных образов своей культуры в
чужую куль­туру.
Так, различия в употреблении зооморфных
харак­теристик
человека, связанных со стереотипным
представ­лением
о качествах того или иного животного,
находящих свое
отражение в «мифологическом» значении
соответ­ствующего
зоонима, могут вызывать непонимание
или не­верное
понимание и вести к КН (японец может не
понять, почему
русский называет свиньей человека,
который во­все
не является толстым, так как у японцев
с указанным зоонимом
связано представление не о нечистоплотности
(моральной
или физической), но о полноте; испанец
на-

75

зывает
щенком злобного и раздражительного
человека, русский
— слишком молодого и неопытного человека¹
и т.
д.). То же происходит с этнонимами, за
которыми стоят определенные
этнические стереотипы—этнонимы,
актив­но
использующиеся для характеризации в
одной культу­ре,
могут быть неизвестны другой культуре
или быть свя­занными
в ней с другими представлениями (например,
вряд ли
инофон поймет, что имел в виду русский,
назвав кого-либо
чукчей; поляк вызывает у русских
представление о надменности
и заносчивости, у американцев — о
глупо­сти
и т. д.). Несовпадения в стереотипных
представле­ниях
могут вызывать затруднения и провоцировать
КН при
чтении и интерпретации художественного
текста (для кубинца и жителя тропических
широт вообще трудно по­нять
смысл строк В. Маяковского: ..Л
с сердцем ни разу бо
мая не дожили, IIА
в прожитой жизни II
Лишь сотый трель
есть, которые
абсолютно понятны для русских —
стереотипное
представление о мае и апреле у кубинца,
жи­вущего
там, где месяцы с марта по октябрь
практически не
отличаются друг от друга, существенно
разнится от представления
об этих месяцах у русского).

Мы
полагаем чрезвычайно важным исследование
и

описание
базовых стереотипных представлений
членов

русского
ЛКС, решение этой задачи позволит
решить

многие
проблемы, возникающие при МКК инофонов
и

русских, ^

—■«Энциклопедические»
ошибки, вызванные невладе­нием
инофоном теми фоновыми знаниями, которые
явля­ются
общими практически для всех социализированных
русских.
Например:

Д
анный
пример заимствован нами из [Писанова*
2261 <™*п™^М
П0ДчеР^кнУ^ть>
что речь идет именно о стереотипных
пред-мрак™’
» ^Не
° ^{реаЛЬных}
«Р™ ^{того
или
ин}°™
национального

76

Аспирант
из США, достаточно хорошо владеющий
русским языком,
прочитав статью в журнале («Итоги» №
38/98), содер­жащую
интервью с одним из российских
предпринимателей, ko^j
торый
говорит следующие слова: «Вы поймите,
сейчас как 37-й год. Кощунственно, конечно,
сравнивать, но по ощущениям — вы поймите»,
интерпретировал приведенное высказывание
сле­дующим образом; «Речь идет о
технологической отсталости со­временной
России и бытовой неустроенности жизни,
как в ЗО-е годы». Номинация «37-й год» не
была связана для американца с теми
коннотациями и ассоциациями, с которыми
она связана для русского.
В результате текст был воспринят
совершенно не­адекватно.

Немецкая
студентка, хорошо владевшая русским
языком, совершенно
не поняла, почему ее русский знакомый
назвал своего
приятеля Левшой, хотя тот, как она
заметила, вовсе не был левшой в собственном
смысле этого слова.

Количество
примеров подобных ошибок весьма
зна­чительно, они хорошо известны
всем, кто занимался ис­следованием
проблем МКК, к ним обращались и продол­жают
обращаться представители лингвострановедения
(см.,
напр., [Верещагин, Костомаров 83], [Чернявская
97]). Несколько
иной путь анализа КН подобного типа
пред­лагается в таком активно
развивающемся сейчас направ­лении
теоретического языковедения, как
этнопсихолинг-вистика,
в рамках которой была выработана хорошо
ныне известная
«теория лакун» (напр., [Уфимцева, Сорокин],
[Этнопсихолингвистика],
[Сорокин 77], [Марковина], [Бы­кова],
[Schoeder
et
а].]). Лакуна при этом понимается сле­дующим
образом: «Различия (на любом уровне)
между лингв
о-культурными общностями, по-видимому,
можно рассматривать
как лакуны <…>, свидетельствующие
об избыточности
или недостаточности опыта одной
лингво-культурной
общности относительно другой» [Уфимцева,
Сорокин:
83]. Из этого следует, что «процесс
адаптации

77

фрагментов
ценностного опыта одной лингвокультурной
общности
при восприятии его представителями
некото­рой
другой культуры, по существу сводится
к процессу эли­минирования
лакун различных типов <…>; элиминиро­вание
лакун в тексте, адресованном инокультурному
ре­ципиенту,
осуществляется двумя основными способами:
заполнением
и компенсацией; заполнение лакун
представ­ляет
собой процесс раскрытия смысла некоторого
поня­тия
(слова, принадлежащего незнакомой
реципиенту куль-туре)
<„.>; суть компенсации состоит в
следующем- для снятия
национально-специфических барьеров в
ситуации контакта
двух культур, т. е. для облегчения
понимания того
или иного фрагмента чужой культуры в
текст в той или
иной форме вводится специфический
элемент культу­ры реципиента»
[Этнопсихолингвистика: 11—12]. Суще­ствуют
детально разработанные классификации
лакун (см.,
напр., [Антипов и др.; 88 и ел. и 102—104]).

Никоим
образом не оспаривая основные положения
теории
лакун, хотим заметить, что она далеко
не исчер­пывает
все случаи возможных проблемы в МКК.
Авторы, Пишущие о лакунах (см. указанные
работы), обращаются почти
исключительно к анализу художественных
текстов «чужой» культуры и проблемам
их перевода на язык рус­ской культуры.
Однако МКК, конечно, не исчерпывается
интерпретацией
художественных текстов «чужой» культу­ры.
Кроме того, достаточно часто бывает,
что тот или иной
«культурный предмет» присутствует в
обеих культу­рах,
но занимает в каждой из них совершенно
различное положение,
разное место на ценностной шкале ЛКС,
вхо-Дит в разные ассоциативные ряды и
т. д. Рассмотрим сле­дующий
пример.

Монгольские
студенты, зная, что на кафедре, где они
обуча­лись русскому языку, существует
особая комната, где хранятся подарки
учеников, решили сделать приятное своим
претадава-

78

телям.
Они вручили им изящно выполненную и,
вероятно, доро­гую
чеканку, представляющую собой портрет
Чингисхана, как они
сами пояснили при передаче сувенира.
Нужно подчеркнуть, что
не было никаких оснований сомневаться
в полной искрен­ности даривших и
подозревать их в тайном умысле. Очевидно,
что
имя Чингисхан
хорошо
знакомо как представителям монголь­ского
лингво-культурного сообщества, так и
русским; таким о б-разом,
собственно лакуны здесь нет, однако
ситуация, чреватая конфликтом,
возникла потому, что информация о
Чингисхане по-разному
отобрана и структурирована в каждой го
названных культур. Для монголов этот
человек — мудрый правитель и ос­нователь
могучего государства, для русских—беспощадный
за­воеватель.
Данное имя, обладая в обоих языках одним
экстен-сионалом,
имеет в каждом из них разные интенсионалы.

Авторы
теории лакун называют подобные
несовпаде­ния «относительными
лакунами» [Антипов и др.: 88], от­личая
их от «абсолютных лакун». Термин
«относительная лакуна»
не представляется нам удачным в силу
противо­речивости
своей внутренней формы (не может быть
отно­сительного пробела!) и кажется
затуманивающим суть по­добных
несовпадений, которые вряд ли имеет
смысл ха­рактеризовать
как лакуны. Подобные случаи привлекают
особое наше внимание, так как они особенно
конфликто-опасны
при МКК, ибо различия в большинстве
случаев не
замечаются коммуникантами, но одно
означающее связывается
ими с разными означаемыми, которые могут
обладать
совершенно разной аксиологической
окраской. Рассмотрим
еще один пример.

Имя
«Хиросима» связано в сознании русских
с представле­нием
о бессмысленной жестокости, приведшей
к страшной ка­тастрофе
и унесшей жизни множества людей. Для
большинства американцев это имя
актуализирует представление о вполне
ра­зумной
в условиях войны акции, которая, наоборот,
позволила избежать
крупных жертв и разрушений, так как
благодаря ей удалось
закончить войну без высадки десанта на
Японские ост-

79

ров а,
что привело бы к гораздо более тяжелым
последствиям, чем
результаты бомбардировки Хиросимы и
Нагасаки. Очевид­но,
что русский и американец, оперирующие
указанным именем, будут
плохо понимать друг друга, а это, в свою
очередь, может привести к КН и даже к
межкультурному конфликту.

Кроме
этого, теория лакун позволяет наметить
подход к
выявлению несовпадений в системе
«культурных зна­ков»,
но никак не рассматривает способы
описания и пре­зентации
знаков одной культуры для представителя
дру­гой. Та концепция прецедентное™,
которая активно раз­вивается нами в
последнее время и о которой подробнее
будет
сказано ниже, позволяет наметить пути
решения этой
проблемы.

4.
«Идеологические» ошибки. КН, вызванные
различи­ями
в мировоззрении коммуникантов, являются
универ­сальными, характерными и для
монокультурной комму­никации
(см,, напр., [Ермакова, Земская: 45],
[Виноградов С:
151]). Нгокемы будем рассматривать КН,
провоцируе­мые различиями в национальных
идеологиях; последний термин
понимается нами весьма широко, им мы
называем некую
систему социальных, этических,
эстетических, по­литических и т, д.
воззрений, являющихся базовыми и
ин­вариантными
для той или иной культуры. Обычно
подоб­ные
идеологические нормы воспринимаются
как универ­сальные
и единственно возможные, они редко
подвер­гаются
рефлексии со стороны носителя культуры
и экс­плицируются
им. Причиной КН может стать перенесение
идеологических норм своей культуры в
другую культуру. Случаи подобных ошибок
и провоцируемых ими неудач также
весьма разнообразны и не поддаются
однозначной классификации.
Рассмотрим несколько примеров.

Смысл
рассказа А. П. Чехова «Смерть чиновника»
был воспринят
японскими студентами следующим образом:
автор

80

смеется
над Червяковым и осуждает его за то, что
он попытался перешагнуть установленные
социальные рамки и в театре сидел там,
где находятся люди, которые стоят на
высшей ступени общественной
лестницы, в то время как ему следовало
занимать место,
соответствующее его положению; все,
случившееся с Чер­вяковым
потом, есть закономерное следствие
того, чтр он нару­шил
правила социальной иерархии.

Таким
образом, тот смысл, который, по мнению
студентов, пытался
выразить Чехов, может быть сформулирован
так: «Всяк сверчок
знай свой шесток».

Наша
коллега вела занятия по истории русской
литературы в
группе студентов-филологов из Монголии,
находящихся на высоком
уровне владения русским языком, При
чтении «Слова о
полку Игореве» студенты выразили
удивление, что данное про­изведение
считается высокохудожественным и
относится к чис­лу классических. Они
объяснили, что объектом художественно­го
изображения никак не может являться
позорное поражение, свидетельствующее
о бездарности военачальника, который
при этом
еще и оказался в плену. Поэзия, по их
мнению, должна рас­сказывать
о великих победах и воспевать подвиги
настоящих героев,
эпизод же, о котором повествует «Слово»,
никак не входит
в круг тем, допустимых для поэзии.

Совершенно
различными оказались границы
художествен­ного
/ не-художественного в русской и
монгольской культурах, и
это привело к тому, что текст, воспринимаемый
русскими как высокохудожественный, не
был отнесен монголами к числу та­ковых.
Различия в эстетических категориях
привели к КН.

Конечно,
неудачи этого типа проявляются не только
при
восприятии инофонами русского
художественного текста.
Особенности межличностных отношений
в том или ином
ЛКС, социальная структура этого
сообщества, спе­цифика
санкционируемой обществом системы
взглядов от­ражаются в семантике
единиц языка и в текстах самых раз­ных
жанров на этом языке, причем не всегда
эксплицит­но, выявление таких имшшкатур
вызывает трудности у инофона, их
непонимание может приводить к КН.

81

Мой
хороший знакомый, американец, несколько
лет живу­щий
в Москве и хорошо владеющий русским
языком, обратился ко мне со следующими
словами: «Сейчас придет мой друг, с
ко­торым
мы познакомились позавчера на одной
презентации». Помню
свое удивление тем, что человек, знакомство
с которым началось
лишь два дня назад, был назван другом.

Различия
в функционировании слог друг и friend,
яв­ляющихся
эквивалентами, согласно словарю,
объясняют­ся
экстралингвистическими причинами и
отражают раз­личия
в особенностях построения межличностных
отно­шений
в России и США. Эти различия приводят к
несов­падению
структур соответствующих ЛСГ (друг,
знакомый, приятель,
коллега…) в русском и американском
англий­ском
языках, и различиям в употреблении
входящих в эти ЛСГ
слов в речи на данных языках. Указанная
группа слов является
весьма значимой для русского, занимает
одно из центральных
мест в русском языковом сознании;
невер­ная,
с точки зрения русского, референция
соответствую­щих
имен может приводить к КН.

Подводя
итог нашим рассуждениям о КН, хотим еще
раз
подчеркнуть, что приведенная классификация
являет­ся
в достаточной степени условной и
требующей дальней­шей
разработки и уточнения. Однако и она
позволяет вы­явить
те «зоны», в которых наиболее возможны
неудачи и
сбои в МКК инофонов и русских,
продемонстрировать, что причины многих
из этих неудач являются экстралинг­вистическими,
лежат за пределами собственно языка.
Однако
до настоящего временив теоретической
и приклад­ной
русистике подобным неудачам уделялось
значитель­но меньше внимания, чем
«языковым». Последние могут считаться
достаточно полно изученными и описанными,
Для
решения чисто прикладных задач по
элиминации по­добных
неудач, вызванных «неязыковыми»
причинами, не­обходимо
теоретическое описание тех особенностей
рус-

82

ского
языкового и когнитивного сознания,
которые пред­ставляют наибольшие
трудности для инофонов и прово­цируют
наибольшее количество КН. Для этого нам
пред­ставляется
разумным выявить и описать то общее
ядро коллективного
сознания русского ЛКС, которое является
достоянием практически всех членов
этого сообщества и которое
мы называем когнитивной базой ЛКС.
Именно когнитивная
база является хранилищем тех «культурных
предметов»,
которые в наибольшей степени отражают
цен­ностную
ориентацию членов сообщества, детерминируют
систему
их социального поведения. Знакомство
с основ­ными
составляющими КБ русского ЛКС изучающих
рус­ский
язык инофонов позволит, по нашему мнению,
избе­жать многих неудач в их общении
с русскими.

Знания
коммуникантов. Полагаем, что приведенные
примеры
достаточно убедительно свидетельствуют
о том, что
знание кода оказывается недостаточно
для адекват­ной
коммуникации, у коммуникантов должна
быть и не­которая
общность внекодовых знаний¹.
Обратимся к сле­дующей
схеме:

Общие
знания

знание
кода

внекодовые

¹
Речь в данном случае идет только о
языковом коде, так как зна­ния,
о которых мы говорим, принадлежат
культурному коду и не яв­ляются
внекодовьши в собственном смысле этого
слова.

83

Как
уже говорилось, необходимым условием
комму­никации
является наличие общих знаний
коммуникантов, включающих
знание кода (т. е. языка как набора
разно­уровневых
единиц и правил оперирования ими) и
внеко-Довые
знания, т. е. знания, которые выходят за
пределы языка
и детерминированы определенной культурой
(в ши­роком
понимании этого термина), влияя при этом
на ком­муникацию!. Сразу необходимо
оговориться, что граница между
кодовыми и внекодовыми знаниями весьма
услов­на
и не является непроницаемой, язык может
рассматри­ваться
как «отображение социокультурной
реальности» [Леонтьев
96:44], «концептуальное осмысление категорий
культуры
находит свое воплощение в естественном
язы­ки»
[Телия
96а: 82). Это еще раз наглядно свидетельствует
о невозможности оставаться в рамках
только языковой си­стемы,
если мы хотим добиться от инофона
адекватной комм_Ун_Икации
на русском языке, ибо само пользование

этойсистемоиневозможно
без овладения минимумомтого комплекса
знаний, который является общим практически
Для
всех русских.

Сказанное
требует от нас обратиться к изучению
струк­туры
знания языковой личности.

Каждый
участник коммуникации, являясь языковой
личностью,
выступает как: 1) индивидуум, носитель
толь­ко
ему присущих черт, признаков, знаний и
представле­нии
2) член тех или иных социальных групп
(семья, про­фессия,
конфессия, политическая ориентация и
др.); 3)
представитель определенного
национально-культур­ного
сообщества; 4) представитель человечества.

Следовательно,
знания и представления участника
коммуникации
могут быть условно разделены на: 1)
ин-Дивид_{уальны
2)
социальные}.
₃₎
национальные; 4) уни-

^{ЛЬНЬШ>
М}°^{ЖеТ
бЫТЬ
n}P^e*^CTaBJieH°
следующей

84

Знания
и представления коммуниканта

индиви­дуаль­ные

социаль­ные

нацио­наль­ные

универ­саль­ные

Р

ассматривая
данную классификацию, заметим, что
«универсальное»
(например, знание элементарной анато­мии
и физиологии человека, мифологических
архетипов и
др.), безусловно, влияет на коммуникацию,
но именно в силу
своей универсальности не так интересно
при изуче­нии
проблем МКК. Не меньшую роль в коммуникации
играют
индивидуальные знания и представления,
но, бу­дучи
индивидуальными, следовательно,
единичными, они не
могут поддаваться обобщению и быть
объектом теоре­тического
анализа, предполагают неисчислимую
вариа­тивность. Мы сосредоточим
внимание на формах не все­общих,
не индивидуальных, но коллективных
знаний и представлений,
понимая под коллективом группу людей,
объединенных
неким общим признаком (группой
призна-ков)₄
осознающих свое единство и декларирующих
его в той
или иной форме¹.
Заметим, что провести границу меж­ду
«социальным» и «национальным» весьма
затруднитель-

¹

Последние две характеристики будут
отличать членов, напри­мер, той или
иной религиозной конфессии от, скажем,
людей с кари­ми
глазами или пассажиров пригородной
электрички, которые так­же
объединены общим признаком, но он не
является системообразу­ющим для
какой-либо общности и не влияет на
ценностные ориента­ции,
мотивации, деятельность членов группы,
выделяемой подобным образом.

85

но
(одной из причин этого является отсутствие
четкого оп­ределения понятия «нация»),
тем более, что социальное за­частую
обусловлено национальным (формы семьи,
иерар­хия
общественных групп и др.)) но тем не менее
в дальней­шем
мы постараемся выделить некоторую
группу языко­вых и когнитивных (но
означенных в языке) феноменов, несущих
яркий отпечаток национальной
обусловленнос­ти, исследовать специфику
бытования этих феноменов в индивидуальном
и коллективном сознании членов русско­го
ЛКС и рассмотреть особенности их
актуализации в речи на
русском языке.

Аккультурация
инофона. Сказанное определяет инте­рес
к определению и описанию так называемого
русского культурного
минимума, который последнее время все
активнее
наблюдается в отечественной (см,
цитируемые нами работы сторонников
лингвострановедения) и зару­бежной
(см. напр.! [Gerhart],
[Vasys
и др.]) лингводидакти-ке.
Однако теоретическое описание культурных
феноме­нов,
формирующих русскую когнитивную базу,
специфи­ку их бытования в сознании
членов русского ЛКС, особен­ности
средств вербальной актуализации этих
феноменов и
их функционирования в речи до настоящего
времени не проводилось,
несмотря на его очевидную актуальность.

Знакомство
инофона с теми знаниями и представлени­ями,
которые являются общими практически
для всех чле­нов русского ЛКС, является
необходимым для его (инофо­на)
полноценного участия в МКК на русском
языке. Овла­дение этими знаниями и
представлениями осуществляется в
процессе так называемой аккультурации
инофона. Дан­ный
термин понимается в современной науке
неоднознач­но,
и это заставляет нас коротко остановиться
на нем.

Е.
М. Верещагин и В. Г. Костомаров называют
аккуль­турацией
«усвоение человеком, выросшим в одной
на-

86

Цйональной
культуре, существенных фактов, норм и
цен­ностей
другой национальной культуры» [Верещагин,
Ко­стомаров
83: 11]. Заметим, что в социальной психологии
рассматривается
не только этническая, но и социальная
аккультурация,
которая наблюдается в тех случаях, когда
человек
вынужден жить по нормам культуры новой
для него
социальной среды (напр., армия, тюрьма
и др.) [Taft].
В
дальнейшем мы будем следовать тому
(более узкому) по­ниманию
данного термина, которое предлагают Е.
М. Ве­рещагин
и
В.
Г. Костомаров. Данные авторы формули­руют
задачу аккультурации иностранца как
одну из важ­нейших
при преподавании русского языка.
Последнее по­ложение
вызывает серьезные сомнения. На наш
взгляд, в данном
случае не проводится необходимая
дифференциа­ция
между двумя типами приобщения к чужой
культуре, которые
условно можно обозначить следующим
образом: 1)
характерные для иммигрантов рекультурация
и ре-социалйзация,
требующие серьезной трансформации
су­ществующих
связей, моделей поведения и ценностных
установок;
для этого процесса, как свидетельствуют
ис­следования,
неизбежен этап десоциализации и
декульту-рации
[Taft:
127—128]; 2) знакомство инофона, сохраняю­щего
свою принадлежность к определенной
национальной культуре,
с культурой страны изучаемого языка;
данный процесс
не сопровождается кардинальной
трансформа­цией
собственных ценностных установок
инофона, кото­рые
продолжают существовать в неизменном
виде. Совер­шенно
очевидно, что при преподавании русского
языка как
иностранного мы имеем дело почти
исключительно со
вторым случаем и не должны ставить перед
собой цели превращения иностранца в
«русского», его полного вхож­дения
в русскую культуру как «своего» (в
скобках заме­тим,
что это и невозможно).

87

Справедливой
представляется точка зрения Ю.Е.
Про­хорова,
который на основании типов взаимовлияния
культур
(межкультурные интерференция, конвергенция,
дивергенция
и конгруэнция [Прохоров 96: 106]) выде­ляет
четыре типа межкультурных языковых
контактов¹:
1)
соприкосновение, характеризующееся
несовпа­дением
стереотипов общения, принятых в разных
культу­рах
при контакте на одном языке общения; 2)
п р и о б -щение
, которое характеризуется определенным
нали­чием
знания стереотипов общения каждой из
сторон, но реально
одна из сторон пользуется двумя типами
— своим
и чужим, а вторая исходит только из
своего типа; 3)
проникновение, т. е. такой тип межкультурного
языкового
контакта, который рассматривается как
систе­ма
определенного взаимного учета стереотипов
общения, прежде
всего той из сторон, которая использует
новый язык
общения; 4) взаимодействие, характеризую­щееся
использованием любым участником общения
сте­реотипов
общения любой из двух культур; в частном
слу­чае
изучения нового языка/новой культуры
речь может идти
о практически полном учете инофоном
стереотипов общенияновой
для него культуры [Прохоров 96:107—115].
Иными
словами, необходимо исходить из принципа
уче­та
инофоном определенных категорий и
моделей новой для
него культуры и адекватного пользования
ими, но не из
обязательности их присвоения, не нужно
стремиться к тому,
чтобы они заняли место тех категорий и
моделей, которые
характерны для его родной культуры.
Таким об­разом,
нужно не оценивать те или иные реакции
ино­странца
как «неправильные», а предлагать ему
принятые У
русских представления, оценки и т. п.,
не добиваясь

лев
96]. 88

¹
О межкультурных контактах в зеркале
языка см. также [Ком-

невозможного
— того, чтобы последние стали для
инофо­на
«своими».

Из
сказанного следует, что для нейтрализации
многих неудач
в МКК необходимо знакомить инофона с
ядерной частью
русской когнитивной базы. Это одна из
причин, обусловливающих
актуальность теоретического и
прак­тического
описания этой базы и формирующих ее
фено­менов,
определению места этой базы в сознании
языко­вой
личности.

Часть Ш

КОГНИТИВНАЯ БАЗА
ЛКС

И ПРЕЦЕДЕНТНЫЕ
ФЕНОМЕНЫ

В МЕЖКУЛЬТУРНОЙ
КОММУНИКАЦИИ

Когнитивная
база, культурное и когнитивные
простран­ства
‘. Культурным пространством мы называем
форму существования
культуры в человеческом сознании. Те
или иные
феномены культуры при восприятии их
человеком отражаются
в сознании последнего, где и происходит
опре­деленное
структурирование отражаемого и
устанавли­вается
их взаимоположение, иерархия, т. е, некие
систем­ные
отношения отражаемых феноменов. Б. С,
Яковлева, исследуя
пространство в языковой картине мира
и опи­раясь
на идеи таких ученых, как М. Хайдеггер
и В. Н. То­поров,
говорит о «диктате вещей при восприятии
и опи­сании пространства», о том, что
«не существует такого пространства,
которое было бы независимо от вещей»
[Яковлева:
38], Это справедливо и по отношению к
куль­турному
пространству. В данном случае «вещами»,
задаю­щими
и формирующими его, выступают феномены
куль­туры,
вернее, не сами эти феномены, а представления
о них,
существующие в сознании. Эти представления
не являются
равноценными, и, соответственно, само
куль­турное пространство выступает
как неоднородное.

В
культурном пространстве можно выделить
центр и периферию,
Центр национального культурного
простран-

¹

При написании данного параграфа мы
опирались на положения, подробно
изложенные в [Гудков, Красных 98] и в
[Красных и Др. 97].

90

ства
образуют феномены, являющиеся достоянием
прак­тически
всех членов лингво-культурного сообщества.
Каж­дый
из представителей последнего обустраивает
собствен­ное
пространство, заполняя его феноменами,
которые мо­гут быть значимыми только
для него самого, и не призна­вать
центрального положения других феноменов
Однако даже
в этом случае он абсолютно свободно
ориентирует­ся
в центральной части национального
культурного про­странства,
не нуждаясь при этом в каком-либо «гиде».
Представитель
же иного национально-культурного
сооб­щества,
пытаясь овладеть данной культурой,
наоборот, «блуждает»
в центре. Особые трудности у него вызывает
то,
что ядерные элементы культурного
пространства чрез­вычайно
редко подвергаются осмыслению, рефлексии
и экспликации со стороны тех, для кого
это пространство является родным.

Мы
исходим из постулата о национальной
детермини­рованности
культурного пространства, которое,
естест­венно,
включает в себя «общечеловеческие»,
универсаль­ные
элементы, но в каждом отдельном культурном
про­странстве
они будут занимать свое особое положение.
Культурное
пространство включает в себя все
суще­ствующие
и потенциально возможные представления
о фе­номенах
культуры у членов некоторого
лингво-культур­ного
сообщества. При этом каждый человек
обладает осо­бой,
определенным образом структурированной
сово­купностью
знаний и представлений. Мы, как уже
указы­валось
выше, называем такую совокупность
индивидуаль­ным когнитивным
пространством (ИКП). При этом суще­ствует
некая совокупность знаний и представлений,
кото­рыми
обладают все представители того или
иного со­циума
(профессионального, конфессионального,
генера­ционного
и т. д.), которую мы определяем как
коллектив­ное когнитивное пространство
(ККП). Определенным же

91

образом
структурированная совокупность знаний
и пред­ставлений,
которыми обладают все представители
того или
иного лингво-культурного сообщества,
определяется нами
как когнитивная база¹
(КБ).

КБ
необходимо отличать от культурного
пространства и
даже от центральной его части, хотя в
них входят зна­ния
и представления, являющиеся достоянием
практиче­ски
всех членов лингво-культурного сообщества.
Напол­нение
КБ отличается от наполнения культурного
про­странства:
первую формируют не столько представления
как
таковые, сколько инварианты представлений
(суще­ствующих
и возможных) о тех или иных феноменах,
кото­рые
хранятся там в минимизированном,
редуцированном виде.
Например, говоря о Куликовской битве,
мы активи­зируем определенный набор
дифференциальных призна­ков
этого события и присущих ему атрибутов.
В зависи­мости от различных факторов
этот набор у двух произ­вольно
взятых индивидов может существенно
различать­ся,
но существует национальный инвариант
представле­ния
о Куликовской битве. Культурное
пространство вклю­чает в себя
существующее и потенциальное²,
Потенциаль­ная
«зона» культурного пространства —
источник дина­мических
изменений данной культуры, она рождает
но­вые
смыслы по инвариантным смыслообразующим
моде­лям
данной культуры; с разрушением последних
разру­шается,
подвергается глобальной реконструкции
или рас­падению
само тело национальной культуры, на ее
месте

¹

Сам термин заимствован нами в [Шабес],
однако мы понимаем его
совершенно не так, как в указанной
работе.

О
потенциальной сфере культуры уже
говорилось в научной ли­тературе:
«Потенциальная сфера представляет
собой устойчиво вос­производимые
ментальные Основания данной культуры,
принципы, механизмы
и доминирующие способы и направления
культурной ак­тивности»
[Пилипенко, Яковенко; 22],

92

образуется
иная культура или несколько культур.
КБ оказывается
значительно более статичной, меньше
подвер­жена
изменениям. Индивидуальные представления
мо­гут
оказывать влияние на границы культурного
простран­ства
и на переструктурацию внутри него.
Периферийные элементы
перемещаются в центр и наоборот.
Аналогич­ные
процессы происходят и в КБ. Индивидуальное
пред­ставление
может получить статус коллективного,
мини­мизируется,
входит в КБ, при этом может вытеснять
дру-гое(-ие).

Именно
владение знаниями и представлениями,
входя­щими
в КБ и имеющими надличностный инвариантный
характер,
позволяет индивиду ориентироваться в
про­странстве
соответствующей культуры и действовать
по ее законам.

¹
Указанная схема заимствуется нами из
[Красных 98:47].

Таким
образом, каждый человек обладает своим
ин­дивидуальным
когнитивным пространством (ИКП), набо­ром
коллективных когнитивных пространств
(ККП) и ко­гнитивной
базой (КБ) того лингво-культурного
сообще­ства,
членом которого он является. Схематично
это мо­жет
быть представлено следующим образом¹:

93

Мы
не случайно используем слово «база» в
выдвигае­мом
нами термине. КБ, по нашему мнению,
представляет собой
тот базис, на котором надстраиваются
индивиду­альные
когнитивные пространства, последние
могут ока­зываться
в сложных отношениях с КБ, но, даже
отрицая ее
содержание, ИКП формирует свое опираясь
и/или от­талкиваясь
от этого содержания. КБ на уровне
лингво-куяьтурного
сообщества не есть мультиплицированная
ядерная
часть индивидуальных когнитивных
пространств его
членов и не просто общая зона пересечения
большин­ства
из них, но нечто качественно отличное,
само задаю­щее
импульс к формированию этих когнитивных
про­странств.

Типы
пресуппозиций. Совокупность знаний и
пред­ставлений,
которой обладает человек как
самостоятель­ная
личность, член социума и представитель
лингво-куль­турного
сообщества, крайне важна для общения и
актуа­лизируется
именно в процессе коммуникации,
обуслов­ливая
успешное ее протекание. «Общение как
знаковое взаимодействие
<.,.> возможно лишь в том случае, если
у
коммуникантов существует общность
знаний о реаль­ном
мире (энциклопедические знания) и о
средствах общения»
[ОТВ: 4].

КБ и
когнитивные пространства (индивидуальное
и коллективное)
реализуются и актуализируются в
пресуп­позиции.
Пресуппозицей мы называем зону пересечения
когнитивных
пространств коммуникантов, она
актуали­зируется
в процессе коммуникации, релевантна
«здесь» и «сейчас».
Чем шире эта зона, тем более успешной
будет коммуникация
(например общение представителей одно­го
лингво-культурного сообщества, коллег,
работающих в
одном месте, хорошо и давно знающих друг
друга, т. е, людей,
одновременно входящих в целый ряд общих
соци-

94

умов
и имеющих более или менее адекватное
представ­ление
об индивидуальных когнитивных
пространствах друг
друга). Третье лицо, присутствующее при
общении подобных
коммуникантов, может время от времени
«вы­падать»
из разговора, не понимая не только мнения
сто­рон,
но и самого предмета беседы¹.

Мы
согласны с выводом В. В, Красных [Гудков,
Крас­ных
98: 130—131] о необходимости выделения трех
типов пресуппозиций,
соотносимых с КБ, коллективным когни­тивным
пространством (ККП) и индивидуальным
когни­тивным
пространством (ИКП):

КБ макропресуппозиция

ККД социумная,
«константная»

пресуппозиция

ИКП ситуативная,
спонтанная

микропресуппозиция

¹

Приведем один пример, ярко иллюстрирующий
сказанное. Это фрагмент
«Театрального романа» М. А. Булгакова:

«Между
слушателями произошел разговор, и, хотя
они говорили по-русски,
я ничего не понял, настолько он был
загадочен. <…>

• Осип
  Иваныч? — тихо спросил Ильчнн, щурясь.

  —•
  Ни-ни, — отозвался Миша. <…>

• Вообще, старейшины..,
  — начал Ильчин.

• Не думаю, — буркнул
  Миша.

Дальше
слышалось: «Да ведь на одних Галиных да
на подсобля­ющем
не очень-то…» (Это — Евлампия Петровка).

• Простите, ■—
  заговорил Миша <.,.>, — я давно
  утверждаю,

  что надо поставить этот
  вопрос на театре!

• А Как же Сивцев
  Вражек? (Евлампия Пегровна).

• Да
  и Индия тоже неизвестно, как отнесется
  к этому дельцу, —

  добавил
  Ильчин,

• На кругу бы все
  поставить, — тихо шептал Ильчин, — и
  они

  так с музыкой и поедут.

• Сивцев!
  — многозначительно сказала Евлампия
  Петровна»

  (М.
  Булгаков, Избранная
  проза. М„ 1966- С. 543—544).

95

Макропресуппозиция
—■ тот фрагмент КБ, который
релевантен и актуален для осуществляемого
акта коммуникации.
Актуализация макропресуппозиции
воз­можна только в случае обращения
коммуникантов, обла­дающих
одной КБ, или в случае, когда инофон
знаком с КБ
того лингво-культурного сообщества, на
языке кото­рого
ведется общение, или хотя бы с тем
фрагментом дан­ной
КБ, который релевантен для данного
конкретного акта
коммуникации. Итак, данный тип пресуппозиции
соотносим
с КБ, т. е. с наиболее консервативным
корпу­сом
знаний и представлений, так как КБ
наименее подвер­жена
изменениям: последние происходят
медленно и обус­ловлены
во многом общим ходом развития цивилизации
(человечества
в целом и данного лингво-культурного
со­общества
в частности), наиболее явные, яркие и
быстрые изменения
имеют место при смене эпох, при этом
наибо­лее
«болезненными» являются изменения
«ядерных» пред­ставлений,
входящих в КБ. Именно такие изменения
(по­дробнее
о них мы скажем ниже) происходят в
настоящее время
в русской КБ.

Социумная
пресуппозиция
— фрагмент коллективного
когнитивного пространства, актуализиру­ющийся
в коммуникации. Этот тип пресуппозиции
возмо­жен
при общении людей, входящих в один
социум; при этом принадлежность
коммуникантов к одному лингво-культурному
сообществу и наличие единой для них КБ
не являются обязательными. Данный тип
пресуппозиции со­относим
с коллективным когнитивным пространством,
которое
менее консервативно, чем КБ, но носит
значи­тельно
более стабильный характер, чем ИКП,
которое постоянно
претерпевает те или иные изменения.

Микропресуппозиция
— общий фонд знаний коммуникантов
о конкретной ситуации, в которой
осуще­ствляется конкретный акт
коммуникации. Это спонтанно

96

возникающая
«здесь и сейчас» зона пересечения ЮШ
ком­муникантов.
Данный тип пресуппозиции имеет место
все­гда,
в любой ситуации общения, он не зависит
от нали­чия
/ отсутствия общей для коммуникантов
КБ или их ККП (хотя,
конечно, КБ и ККП могут серьезно влиять
на оцен­ку
ситуации коммуникантами).

Из
всего сказанного следует очевидный
вывод о том, что адекватная МКК оказывается
невозможной без зна­комства
с КБ того лингво-культурного сообщества,
на языке
которого ведется общение. Для того чтобы
выучить язык,
необходимо понимать, как «видят» мир,
членят, классифицируют
и оценивают его носители данного язы­ка,
а для этого необходимо овладеть хотя
бы ядерными элементами
КБ соответствующего лингво-культурного
со­общества.
Таким образом, обучая иностранцев
коммуни­кации на русском языке, следует
добиваться, чтобы рус­ская
КБ (или хотя бы наиболее значимые и
характерные ее фрагменты) стала частью
ИКП инофона.

Все
это позволяет нам сформулировать важный
для ответа
на интересующие нас вопросы тезис
методиче­ского
характера, В процессе ознакомления
инофона с рус­ской
культурой необходимо предлагать ему
прежде всего те знания и представления,
которые входят в русскую КБ. Это
позволяет наметить пути к отбору
материала, подле­жащего
презентации в процессе обучения.

Однако
возникает вопрос о структуре КБ и ее
ком­понентов,
о специфике функционирования последних,
об особенностях
отражения КБ в речи и ее влияния на
ком­муникативное
поведение языковой личности. Исследова­ние
данных проблем оказывается далеко не
простым де­лом, что связано с тем, что
знания и представления, вхо­дящие
в КБ, чрезвычайно редко эксплицируются
носите­лями
языка в своей речи, присутствуя в ней
имплицитно

97

[Шабес:
41], воспринимаясь как нечто «всем
известное», «само
собой разумеющееся»¹.

Итак,
мы называем когнитивной базой совокупность
знаний
и представлений, общих практически для
всех чле­нов
лингв о-культурного сообщества. Основными
(но не единственными!)
составляющими КБ являются не личные
знания
и представления тех или иных индивидов
о «куль­турных предметах», но
национально-детерминированные инварианты
восприятия последних. При вхождении в
КБ тот или иной «культурный предмет»
подвергается суще­ственной
редукции, при которой из всего многообразия
присущих
ему признаков вычленяется лишь
ограниченный набор
последних. Это приводит к тому, что
«культурный предмет» хранится в КБ в
минимизированном виде. Ин­дивидуальное
когнитивное пространство индивида
может включать
помимо национального инварианта и
личност­ное
представление. В своем речевом поведении,
однако, языковая
личность ориентируется, как правило,
именно на
инвариант, хранящийся в КБ. Индивидуальные
пред­ставления
подвержены постоянным изменениям>
инва­рианты
же оказываются слабо «проницаемы» для
опыта, что
ведет к их устойчивости и статичности.

Разные
лингво-культурные сообщества обладают
раз­ными
КБ, что связано с различиями в «языковых
карти­нах
мира», разным членением и классификацией
окружа­ющей
нас действительности. КБ, с одной стороны,
оказы­вается результатом действия
специфических для каждого языкового
сообщества моделей восприятия и обработки
информации,
а с другой — сохраняет, структурирует
и

¹

Так, вряд ли кому-либо из русских придет
в голову произнести фразу
типа: «Я называю его лисой, потому что
он очень хитрый и псе время
обманывает», так как вторая ее часть
является явно избыточ­ной.

98

задает
эти модели, создает возможности для их
меж­поколенной
трансляции, обусловливающей, в свою
оче­редь,
языковое и культурное единство членов
данного сообщества.

В
функциональном плане КБ соответствует
макропре­суппозиция,
актуализация того фрагмента КБ, который
релевантен
для осуществления коммуникации. Особую
сложность
для инофона представляет то, что знания
и представления,
входящие в КБ, чрезвычайно редко
экс­плицируются
носителями языка в своей речи¹.
Естествен­но,
что для инофона, обладающего иной КБ,
деление ин­формации
на имплицитную/подлежащую экспликации
будет
совсем не таким, как у русского.

Основными
составляющими когнитивной базы явля­ются
прецедентные феномены, к подробному
разговору о которых
мы и приступаем в следующих разделах.

Проблема
прецедентное™. Поставив своей целью
изу­чение ядерной инвариантной части
русского ЯС, мы стал­киваемся
с проблемой, которая методологически
оказы­вается близка проблеме выявления
базовых черт нацио­нального характера
и этнической психологии. Согласно
гипотезе
К. Касьяновой, «…в основе этнического
харак­тера
<,.,>
лежит некоторый’набор предметов или
идей, которые
в сознании каждого носителя определенной
куль­туры
связаны с интенсивно окрашенной гаммой
чувств или

¹

Автор помнит, что в его студенческие
годы на факультете из рук в
руки передавалась шпаргалка, найденная
в одной из аудиторий после
экзамена. Она начиналась словами; «Пушкин
— великий рус­ский поэт 1-ой 1/3 19
века..,» Данный текст вызывал смех у
всех, кто его
читал. Комический эффект создавался
здесь именно благодаря экспликации
общеизвестной для всех русских информации.
Подоб­ное
возможно в косвенном речевом акте, но
выглядит совершенно нелепо
в прямом.

4* 99

эмоций
(«сантименты»). Появление в сознании
любого из этих
предметов приводит в движение всю
связанную с ним гамму
чувств, что, в свою очередь, является
импульсом к более
или менее типичному действию. Вот эту
единицу «принципиального
знаменателя личности», состоящую из
цепочки «предмет—действие», мы
впредь будем подразу­мевать
под понятием социальный
архетип. <…> Со­циальный
архетип передается человеку по наследству
от предыдущих
поколений, существует в его сознании
на не­вербальном,
чаще всего нерефлексируемом уровне…
Цен­ностная
структура личности «погружена» в
ее архетипы, а
те элементы, которыми личность
соприкасается с окру­жающим
миром — «типичные действия» — и
составляют ее
этнический характер, лежащий в основе
характера ин­дивидуального»
[Касьянова; 32].

В
связи с этим представляется необходимым
опреде­ление
набора тех «культурных предметов»
(отраженных в
сознании феноменов материального или
духовного мира),
который, в свою очередь, отражает и
определяет специфику
национального характера, этнического
и язы­кового
сознания. Подобные «предметы» мы называем
прецедентами
и в дальнейшем пытаемся исследовать их
бытование
в сознании, связь с языком, особенности
их актуализации
на вербальном уровне. Как следует из
при­веденной
в предыдущем абзаце гипотезы, которую
мы принимаем
в качестве рабочей, ценностная ориентация
ЛКС, определяющая ценностную структуру
каждой от­дельной личности, с одной
стороны, находит свое отра­жение
в системе прецедентов этого сообщества,
а с дру­гой
— задается этой системой, доказательства
чему будут приведены
ниже. Именно прецедентные феномены,
пред­ставляющие
собой отражение в коллективном сознании
прецедентов
в широком смысле этого слова, являются
основными
компонентами того общего для всех членов

100

ЛКС
ядра знаний и представлений, к изучению
которого последнее
время все активнее обращаются различные
спе­циалисты,
указывающие на существование «инвариантной
части
в структуре языковой личности» [Караулов
87: 38], национально
детерминированной системе символов,
ассо­циаций
и информации [Hirsch
88], «базового стереотип­ного
ядра знаний, повторяющегося в процессе
социализа­ции
индивида в данном обществе и достаточно
стереотип­ного
(на уровне этнической культуры, а не
личности)» [Прохоров
96; 14]. Исследуются при этом не столько
раз­ные
объекты, сколько разные стороны и аспекты
одного объекта,
Последний мы называем когнитивной базой
ЛКС (определение
данного термина по композиционным
сооб­ражениям
будет дано чуть позже) и считаем, что
именно прецедентные
феномены являются ее ядерными
компонен­тами.
Все сказанное заставляет нас подробно
остановить­ся
на нашем понимании прецедентности, на
том, каким феноменам
может быть присвоен статус прецедентных
и как
они могут быть классифицированы.

Понятие
прецедентности. Термин «прецедентность»
и образованные
от него являются одними из наиболее
ак­тивно
употребляемых в последнее время в
теоретической и
прикладной русистике. Толчком к этому
послужило, ве­роятно,
введение Ю, Н. Карауловым понятия
прецедент­ного текста, под которым
он понимает тексты «1) значи­мые для
той или иной личности в познавательном
и эмо­циональном отношении, 2) имеющие
сверхличностный характер, т, е. хорошо
известные широкому окружению данной
личности, включая ее предшественников
и совре­менников,
и, наконец, такие, 3) обращение к которым
возобновляется
неоднократно в дискурсе данной языко­вой
личности» [Караулов S7;
216]. Вслед за понятием пре­цедентного
текста вводится понятие прецедентного
вы-

101

оказывания
([Костомаров, Бурвикова 94]), прецедентного
прагморефлекса
([Прохоров 96: 6 и ел.]), прецедентного имени
([Гудков 96]), прецедентного феномена и
преце­дентной
ситуации ([Красных и др. 97]). Но до
сегодняшне­го
дня не получил осмысления сам феномен
прецедентно-сти;
о том, что такое прецедентность,
высказывались са­мые
разные мнения. Это связано со сложностью
и диалек-тичностью понятия прецедентное™,
на котором мы хоте-пи
бы остановиться подробнее.

Уровни
прецедентное™. «Носитель языка сознает,
что некоторые
из аспектов его памяти имеют заведомо
индиви­дуальный,
сугубо личный характер; некоторые другие
— принадлежат
более или менее узко и четко очерченному
кругу
«своих», разделяющих тождественный
опыт <…>; о
третьих с уверенностью можно сказать,
что они имеют хождение
в широкой и неопределенной по составу
среде» [Гаспаров:
99—100]. Как уже говорилось выше, каждая
от­дельная
языковая личность выступает как
индивидуум, не похожий
на других, со своим собственным сознанием,
объемом
памяти, лексиконом; как член определенного
со­циума (семейного, конфессионального,
профессионально­го
и др.), имеющий общие знания, представления,
ценнос­тные
ориентации и средства их семиотизации
с другими членами этого социума; как
член ЛКС, который владеет неким
общим для всех включенных в данное
сообщество набором
«культурных предметов» и их символов;
нако­нец,
как член рода человеческого, обладающий
общими для
всех людей знаниями и представлениями.
Это позво­ляет нам выделять несколько
уровней сознания индивида и несколько
уровней прецедентностя¹
и различные виды

¹

См. в [Гудков, Красных 98], в приводимых
ниже определениях феноменов
разного уровня прецедентное™ мы
опираемся на поло­жения
указанной работы.

102

прецедентных
феноменов: автопрецедентные,
социумно-прецедентные,
национально-прецедентные,
универсально-прецедентные.

Автопрецеденты¹
представляют собой отражение в
сознании индивида некоторых феноменов
окружающе­го
мира, обладающих особым познавательным,
эмоцио­нальным,
аксиологическим значением для данной
лично­сти, связанных с особыми
индивидуальными представле­ниями,
включенными в неповторимые ассоциативные
ряды.
Скажем, в сознании автора настоящей
работы об­раз
зеленой водокачки прочно связан с
образом (именно образом,
а не понятием!) детства, брынзы—семьи.
Мы не останавливаемся на этимологии
этой связи, но, надеемся, совершенно
очевидно, что подобные ассоциации весьма
индивидуальны
и далеко не для всех представление о
водокачке
является прецедентным и обладает
указанным значением.

Социумно-прецедентные
феномены
известны
любому среднему представителю того или
ино­го
социума и входят в коллективное
когнитивное про­странство.
Если такой социум ограничен рамками
семьи, то прецеденты этого типа могут
сближаться с автопреце­дентами.
Границы группы могут быть, конечно,
значи­тельно
шире, но она в любом случае обладает
определен­ным
набором прецедентов, характерных только
для нее, Так,
текст Евангелия является безусловно
прецедентным для
любого представителя христианского
социума; ска­жем,
рассказ о Лазаре известен всем
представителям ука­занной группы и
связан у них с определенными представ-

¹

Термин «автопрецедент» употребляется
нами с большой долей условности, так
как прецедент в нашем понимании именно
тогда мо­жет быть назван лрецедентом,
когда он является достоянием некоего
соцума.

103

лениями
вне зависимости от национальной или
конфес­сиональной (внутри христианства)
принадлежности, в то же
время, как мы можем утверждать на
основании соб­ственного многолетнего
опыта работы с японцами, для последних
упомянутый текст не обладает статусом
преце­дентного.
Метафоры с листом бумаги или с шахматами
оказываются
однозначно прецедентными в среде
лингви­стов
(профессиональный социум), но вовсе не
являются таковыми для, например, химиков.

Национально-прецедентные
феномены известны
любому среднему представителю того или
ино­го
ЛКС¹
и входят в когнитивную базу этого
сообщества,

Универсально-прецедентные
феномены известны
любому современному полноценному homo
sapiens
и входят в универсальное когнитивное
простран­ство
человечества.

В
дальнейшем мы сосредоточим наше внимание
на на­ционально-прецедентных феноменах,
которые будем име­новать
просто прецедентными феноменами (ПФ).

Состав
прецедентных феноменов (ПФ). Согласно
«Сло­варю
иностранных слов», прецедент — это «1)
случай, имевший
ранее место и служащий примером или
оправ­данием
для последующих случаев подобного рода;
2) юр. решение суда или какого-либо другого
государственного органа,
вынесенное по конкретному делу и
обязательное при
решении аналогичных дел в последующем»².
Из это­го определения следует, что
прецедент представляет собой некий
факт (в самом широком смысле этого
слова), обла­дает
образцовостью (служит эталоном, примером)
и им-

¹
Мы
сознаем, что ЛКС тоже представляет собой
социум, но вы­

деляем такие феномены
в отдельный тип.

² Словарь
иностранных слов, М., 1979. С. 408.

104

перативностью
(на его основе следует моделировать
по­следующие
действия). В этом (пока самом широком
пони­мании)
прецеденты не разграничиваются на
вербальные и невербальные. Так, в число
прецедентных, согласно опре­делению
Ю. Н, Караулова (см. выше), могут включаться
такие тексты, как «Троица» А. Рублева
или 7-я симфония Д.
Д. Шостаковича¹.
Не оспаривая подобный подход, в дальнейшем
мы сосредоточим наше внимание только
на вербальных или вербализуемых
прецедентах,

В
состав прецедентов могут включаться,
таким обра­зом,
образцовые факты, служащие моделью для
воспро­изводства
сходных фактов, представленные в речи
опре­деленными
вербальными сигналами, актуализирующими
стандартное
содержание, которое не создается заново,
но воспроизводится.
В этом широком понимании прецеден­тов
в них включаются языковые клише и штампы
разного уровня,
стереотипы, фрейм-структуры и т. п,
единицы. Прецедент
в данном значении представляет собой
опре­деленный
«стереотипный образно-ассоциативный
ком­плекс»
[Гелия 886: 30], значимый для определенного
со­циума и регулярно актуализирующийся
в речи предста­вителей этого социума,
Внутри прецедентов в широком понимании
мы выделяем особую группу прецедентов,
ко­торые
называем прецедентными феноменами.
Подчерк­нем,
что содержание последнего термина не
исчерпывает­ся
его внутренней формой, не равно сумме
значений со­ставляющих
его слов, т. е. далеко не каждый феномен,
обладающий
прецедентностью, может быть назван
преце­дентным
феноменом в нашем понимании этого
термина. Основным
отличием прецедентных феноменов от
преце-

¹

При широком понимании текста как
целостной совокупности знаков,
значение которой не равно сумме значений
составляющих ее единиц.

105

дентов
иных типов является то, что первые
оказываются связанными
с коллективными инвариантными
представ­лениями
конкретных «культурных предметов»,
националь­но-детерминированными
минимизированными представ­лениями
последних (подробнее о структуре этих
представ­лений
и особенностях их актуализации будет
сказано в соответствующем
разделе). Итак, говоря о прецедентных
феноменах
(ПФ), мы имеем в виду особую группу
вербаль­ных
или вербализуемых феноменов, относящихся
к нацио­нальному
уровню прецедентное™ (мы не рассматриваем
социумно-прецедентные
феномены) и несколько отличаю­щихся
по своим характеристикам от других
прецедентов этого
уровня.

Среди
ПФ мы выделяем прецедентный текст,
прецеден­тное
высказывание, прецедентное имя,
прецедентную си­туацию.
Дадим краткое определение указанным
феноме­нам¹,
к более подробной характеристике каждого
из ко­торых мы обратимся в соответствующих
разделах.

Прецедентный
текст (ПТ)— законченный и самодостаточный
продукт речемыслительной деятельно­сти,
(поли)предикативная единица; сложный
знак, сумма значений
компонентов которого не равна его
смыслу; ПТ
хорошо знаком любому среднему члену
лингво-куль-турного
сообщества, в КБ входит инвариант его
восприя­тия,
обращение к нему многократно возобновляется
в про­цессе
коммуникации через связанные с этим
текстом выс­казывания
и символы².
К числу ПТ относятся произведе­ния
художественной литературы {«Евгений
Онегин», «Бо-

¹

Подробнее см. в [Красных и др. 97]. В
дальнейшем изложении мы
опираемся на основные положения указанной
работы.

¹
Следуя
за Ю. Н. Карауловым, мы называем символом
ПТ опре­деленным образом оформленные
указания на этот текст (цитата, имя
персонажа
или автора, заглавие), актуализирующие
у адресата соот­ветствующий
ПТ и связанные с ним коннотации [Караулов
87: 55].

106

родино»),
тексты
песен («Подмосковные
вечера», «Ой, мо­роз,
мороз…»), рекламы,
политические и публицистичес­кие
тексты и др. Состав ПТ (как и ПФ вообще)
может со временем
меняться, одни выпадают из КБ, теряют
статус прецедентных,
другие, наоборот, такой статус приобре­тают,
особенно ярко это видно на примерах
текстов рек­ламы (прежде всего
телевизионной).

Прецедентное
высказывание (ПВ)¹—ре­продуцируемый
продукт речемыслительной деятельности,
законченная
и самодостаточная единица, которая
может быть
или не быть предикативной²,
сложный знак, сумма значений
компонентов которого не равна его
смыслу, в КБ входит само ПВ как таковое,
ПВ неоднократно вос­производятся
в речи носителей русского языка, К числу
ПВ
принадлежат и цитаты. Под цитатой в
данном случае мы
понимаем следующее: 1) собственно цитата
в тради­ционном
понимании (как фрагмент текста); 2)
название произведения;
3) полное воспроизведение текста,
представ­ленного
одним или несколькими высказываниями.

Прецедентная
ситуация (ПС) — некая «эта­лонная»,
«идеальная» ситуация с определенными
конно­тациями, в КБ входит набор
дифференциальных призна­ков
ПС. Ярким примером ПС может служить
ситуация предательства
Иудой Христа, которая понимается как

¹

Сколько нам известно, впервые вопрос о
данной единице был поставлен
в [Костомаров, Бурвикова 94]. Однако наше
понимание ПВ несколько
отличается от того, которое предлагают
указанные авторы.

^г
Традиционное понимание термина
«высказывание» предпола­гает
предикативность единицы. Следовательно,
может вызвать про­тест
тезис о непредикативности ПВ. Однако
мы сочли возможным сохранить
слово «высказывание» как составляющую
термина, так как при
предлагаемом нами подходе нет существенной
разницы в семан­тической
структуре и функционировании
«предикативных» и «непре­дикативных»
ПВ.

107

«эталон»
предательства вообще. Соответственно,
любое предательство
начинает восприниматься как вариант
из­начального,
«идеального» предательства.
Дифференциаль­ные
признаки указанной ПС (например, подлость
челове­ка,
которому доверяют, донос, награда за
предательство) становятся универсальными,
а атрибуты ПС (например; поцелуй
Иуды, 30 сребреников) фигурируют
как символы ПС.
Имя Иуда
становится
прецедентным и приобретает статус
имени-символа.

Прецедентным
именем (ПИ) мы называем индивидуальное
имя, связанное или 1) с широко извест­ным
текстом, относящимся, как правило, к
числу преце­дентных
(напр., Обломов,
Тарас Бульба), или
2) с ситуа­цией,
широко известной носителям языка и
выступающей как
прецедентная (напр., Иван
Сусанин, Колумб), имя-сим­вол,
указывающее на некоторую эталонную
совокупность определенных
качеств {Моцарт,
Ломоносов).

Между
прецедентными феноменами нет жестких
гра­ниц.
Например, ПВ, отрываясь от своего ПТ,
может ста­новиться
автономным и само переходить в разряд
ПТ, т. е. ПТ
может «этимологически» восходить к ПВ
(Как
хоро­ши,
как свежи были розы; Счастливые часов
не наблюдают).

Все
названные феномены тесно взаимосвязаны.
При ак­туализации
одного из них может происходить
актуализа­ция сразу нескольких
остальных. ПФ, связанные общно­стью
происхождения, могут выступать как
символы друг друга.
Рассмотрим только один пример.

В одной
из газет статья, рассказывающая о
матерях-убий­цах,
была озаглавлена «Тарас Бульба в юбке».
Смысл названия оказывается
достаточно прозрачным для носителей
русского языка,
более того, наш пилотажный опрос показал,
что многие из
информантов верно угадали общее
содержание статьи, ис­ходя только из
заголовка. В данном случае ПИ (Тарас
Бульба) актуализирует
представление об определенной ПС
(убийство

108

родителем
своего ребенка), которая нашла свое
«образцовое» воплощение
в соответствующем ПТ (повесть Н. В. Гоголя
«Та­рас
Бульба»), и, вероятно, связано (по крайней
мере, ассоциа­тивной
связью) с другим символом указанных ПС
и ПТ — пре­цедентным
высказыванием «Я тебя породил, я тебя
и убью».

Еще
один интересный пример из современной
прессы демон­стрирует
апелляцию к ПТ и через него — к ПИ через
связанное с этим
текстом ПВ: «За ЛДПР теперь я спокоен.
(…) Ведь строить
в России мост через пруд, на котором
купцы продавали бы
всякие нужные народу товары, всегда
очень любили. Это начинание,
несомненно, найдет отклик в сердцах
сограждан» (МК,
18. 01. 99).

Все
названные ПФ часто актуализируются в
речи, но при
этом ПВ и ПИ выступают как вербальные
феномены, а ПТ и ПС — как поддающиеся
вербализации (пересказ, рассказ).
Обращение к ПТ и ПС происходит, как
прави­ло,
через их символы, в роли которых обычно
выступают ПВ
и ПИ, а сами ПТ и ПС являются феноменами
скорее собственно
когнитивного, нежели лингвистического
пла­на,
поскольку хранятся в сознании носителей
языка в виде инвариантов
восприятия. Реальная ситуация речи
может сополагаться автором с некой ПС,
выступающей как эта­лон
для ситуаций такого типа вообще. Чтобы
актуализи­ровать
в сознании собеседника инвариант
восприятия дан­ной
ПС, говорящий употребляет ПВ или ПЙ.

Сделаем
здесь одну достаточно важную оговорку.
Дело в
том, что в ряду других ПФ прецедентное
высказывание стоит
несколько особняком, его отличают
некоторые чер­ты,
которые не являются характерными для
других ПФ, и наоборот—многие
общие характеристики прецедентных
текста,
имени и ситуации не присущи ПВ. Речь
идет о боль­шей
«динамичности», изменчивости (формальной
и содер­жательной)
ПВ по сравнению с другими ПФ, различиям
в
структуре тех инвариантных представлений
которые

109

стоят
за ПВ, с одной стороны, и остальными ПФ
— с дру­гой.
В дальнейшем, рассуждая о характерных
чертах пре-цедентности, мы будем
концентрировать наше внимание прежде
всего на прецедентных имени, тексте и
ситуации, иногда
«вынося за скобки» ПВ, но не оговаривая
это вы­несение
специально в каждом отдельном случае¹.

ПФ
представляют собой основные составляющие
ко­гнитивной
базы лингв о-культурного сообщества,
и, преж­де
чем продолжить разговор о прецедентах
и прецедент­ное™,
необходимо остановиться на вопросе о
том, что мы понимаем под когнитивной
базой, на диалектике ее взаимоотношений
с другими типами когнитивных про­странств.

Состав
когнитивной базы. Состав КБ не
ограничи­вается
ПФ. Достаточно давно и подробно изучаются
вхо­дящие
в нее структуры знаний, именуемые
фреймами, схе­мами,
сценариями, скриптами, планами и т. п.
Границы между
этими понятиями не всегда четко различимы,
каж­дый
из них в различных работах толкуется
по-разному²,
но
их объединяет то, что они представляют
собой «паке­ты
информации (хранимые в памяти или
создаваемые в ней
по мере надобности из содержащихся в
памяти ком­понентов),
которые обеспечивают адекватную
когнитив­ную
обработку стандартных ситуаций»
[Герасимов, Пет­ров:
8]. Можно заметить, что при оперировании
всеми названными
терминами речь идет о «динамических»
мо­делях,
об определенных алгоритмах восприятия,
редукции, схематизации,
иерархизации и актуализации поступаю­щей
информации, Модели эти играют чрезвычайно
важ­ную
роль в деятельности человека (и в речевой
деятель-

¹
Подробнее
об указанных отличиях и о специфике ПВ
как преде-

дентных
феноменов см, в [Захаренко, Красных],
[Гудков и др. 976],

² См.,
напр., анализ приведенных терминов в
[Кубрякова и др. ].

ПО

ности).
При этом многие (если не большинство)
из ука­занных
моделей обработки информации оказываются
национально-детерминированными.

Способы
взаимодействия и организации всех типов
знаний
индивида оказываются во многом определены
культурой
того языкового сообщества, к которому
он при­надлежит.
Векторы валентности, направленные от
одной когнитивной
единицы к другой, ассоциативные связи
меж­ду
ними, клише и штампы сознания — все это
оказывает­ся
не столько индивидуальным, сколько
общенациональ­ным.
Приведем только один пример, используя
данные Русского
ассоциативного словаря, в котором
приводятся реакции
на слово-стимул, вряд ли встречающиеся
в каком-либо
другом лингво-культурном сообществе,
кроме рус­ского, Вот несколько подобных
реакций:

памятник
—
Пушкину;
запас
—
Плюшкин;
поле
—
чудес;
масло
—
Аннушка‘.

Само
по себе описание фреймов, сценариев и
т. п. весь­ма
затруднительно. Не случайно, что подобные
описания существенно
отличаются у различных ученых, которые
подчас
включают в них единицы совершенно
разного по­рядка,
Этому можно найти простое объяснение.
Дело в том,
что указанные структуры не даны нам в
прямом на­блюдении
и могут восстанавливаться лишь
опосредован­но,
например, по данным ассоциативного
эксперимента, которые
могут толковаться по-разному. Они
представля­ют
собой своеобразный «черный ящик», т. е.
мы знаем сти­мул,
приводящий в действие соответствующий
механизм,

¹

Подробный анализ национально-стереотипшированных
ассо­циаций
по данным указанного словаря см. в
[Прохоров 96; 129 и ел, ] и в [Красных 98].

Ш

и
результат действия последнего,
«промежуточное звено» весьма
трудно восстановить однозначно. При
этом назван­ные
«динамические» модели обработки
информации ока­зываются
самым тесным образом связаны со
«статичны­ми»
компонентами КБ, к которым относятся
ПФ. Послед­ние
являются, с одной стороны, «образцовым»
результа­том действия указанных
моделей, а с другой — сами за­дают
модели обработки, оценки поступающей
информа­ции
и ее сопоставления с уже имеющейся.

В
этом отношении представления, стоящие
за ПФ, со­относятся
с «коллективными представлениями» С.
Моско­вита.
Эти представления должны получать
образцовое воплощение
в определенных «культурных предметах»
и их
знаках, этот процесс может быть назван
«объектива­цией»,
«посредством которой ментальные
содержания, принадлежащие
индивидам, их суждения и мысли, отде­ляются
и приобретают внешний характер». «Они
появля­ются
как автономная субстанция или сила,
населяющая мир,
в котором мы живем и действуем» [Московичи
98 а: 377].
Позволим себе ввести такой условный
термин, как «обратная
объективация», она служит тому, что
овеще­ствленная
в каком-либо символе идея служит для
внуше­ния определенного ментального
содержания, Так, напри­мер,
Храм Христа Спасителя не только предстает
как во­площение
определенного комплекса идей, но служит
и «транслятором»
этих идей, способствует их распростра­нению
и закреплению.

Скажем,
корпус ПТ (вернее, инвариантов их
вос­приятия),
хранящихся в КБ, задает эталон текста
вообще, основные
параметры, по которым оценивается любой
текст,
«скелетные» формы «правильного» текста
и т. п. Именно
существование подобных эталонов (ПФ)
являет­ся
необходимым условием для закрепления
и стереотипи-зации
«динамических» моделей, что делает
возможным

112

межпоколенную
трансляцию последних¹.
Вернемся к уже приводимому
нами примеру. Пушкин, являясь в русском
■ лингво-культурном
сообществе эталоном поэта, символи­зирует
и задает целую литературную систему,
определен­ную
художественную парадигму. Не случайно,
что при по­пытке
разрушить данную систему, изменить эту
парадиг­му именно Пушкин открывает
ряд тех, кого предлагается «бросить с
парохода современности»².

Как
уже говорилось выше, культура может
быть рас­смотрена как «самодетерминация
индивида в горизонте личности» [Библер:
289]. При этом каждое лингво-жуль-турное
сообщество стремится ограничить подобную
само­детерминацию
индивида жестко заданными рамками,
све­сти
к минимуму свободу его маневра в
культурном про­странстве.
Роль подобного ограничителя
самодетермина­ции личности и регулятора
ее социального поведения вы­полняет
КБ³.
ПФ задают образцы, к которым должна быть

¹
Ср.;
«Можно говорить о наличии у общества
представления

(осознанного
или нет, неважно), что тексты должны
соответствовать

определенным
темам и определенным ситуациям» [Антипов
и др.: 42].

² Обратим
внимание на то, что в данном случае, как
и в текстах

членов ОБЭРИУ («Анекдоты
из жизни Пушкина» Д. Хармса, «Где.

Когда»
А. Введенского), речь идет не о реальном
Пушкине и его твор­

честве,
а о представлении о названных феноменах,
отражающемся в

национальном
культурном сознании и закрепленном в
КБ русского

лингво-культурного
сообщества.

‘
Ср.; Е. Ф. Тарасов: «Общество, предоставляя
каждому индиви­ду
культуру для присвоения и построения
своей личности, позволяет ему
формировать себя, с одной стороны, как
целостного обществен­ного человека,
а с другой стороны, ограничивает его
рамками своей культуры, объемом культурных
предметов. <…> Именно общность
присвоенной
культуры <…> и определяет общность
сознаний ком­муникантов,
которая <…> обеспечивает возможность
знакового общения,
когда коммуниканты, манипулируя в
межкультурном про­странстве
телами знаков, могут ассоциировать с
ними одинаковые ментальные образы»
[Тарасов 96:9—10].

ИЗ

направлена
деятельность членов лингво-культурного
сообщества.
Оставляя пока эту тему, заметим, что мы
вернемся
к проблеме «эталонности» ПФ несколько
позже. Подводя
предварительный итог нашим рассуждениям
о
прецедентное™, подчеркнем, что ПФ
обладает устой­чивым
инвариантным в данном ЛКС содержанием,
свя­занным
с фиксированными единицами, актуализирующи­ми
это содержание, служит моделью порождения
и оцен­ки
действий индивида, он не создается
заново, а воспро­изводится
в сознании.

Прецедент
и эталон. При рассмотрении прецедентно-сти
мы неизбежно должны коснуться вопроса
о взаимо­связи
понятий прецедента и эталона, ведь
прецеденты — это
«факты, служащие образцом для деятельности»
[Рож­дественский
96:13]. «Целостная культура общества может
быть
рассмотрена как система нормативно-ценностных
образцов
деятельности и поведения людей,
накапливаемых в
предметной форме. <…> Целостная
культура общества вбирает
в себя освоенные, канонизированные
продукты материально-практической
и коммуникативно-познава­тельной
деятельности, т. е. только те тексты,
которые в тех
или иных конкретно-исторических условиях
оказались более
приемлемыми, обрели статус «общепринятых»,
ка­нонических
для субъектов того или иного уровня
соци­альной
организации общества» [Дридзе 84: 236—237].
Т.
М. Дридзе фактически говорит об эталонности
ПФ, за­меняя последний термин термином
«текст» (в самом ши­роком
понимании последнего). Система ПФ
представляет собой,
по нашему мнению, систему эталонов
националь­ной культуры. Эталон же
можно понимать как «характе­рологически
образную подмену свойства человека или
предмета
какой-либо реаяией-персоной, натуральным
предметом,
вещью, которые становятся знаком домини-

114

рующего
в них, с точки зрения обиходно-культурного
опы­та,
свойства; реалия, выступающая в функции
«эталона», становится
таксоном культуры, поскольку она говорит
не о
мире, но об окультуренном мировидении»
[Телия 966: 242].
Мы можем согласиться с этим определением,
но заме­тим,
что в качестве эталонов, на наш взгляд,
выступают не
предметы окружающего нас мира, которые
можно при­знать
материальными знаками эталонов в
собственном смысле
этого слова, но общепринятые представления
об этих
предметах, хранящиеся в сознании членов
лингво-культурного
сообщества, означаемые через язык и
актуа­лизирующиеся
в речи. Не случайно поэтому, что борьба
за
ту или иную систему социального поведения,
консти­туируемую
определенной системой эталонов и
находящей в
ней свое отражение, оказывается борьбой
за языковые (прежде
всего) означающие, ибо именно «язык
опредме­чивает
идеологическую сетку, которую та или
иная со­циальная
группа помещает между индивидом и
действи­тельностью; она принуждает
его мыслить и действовать в определенных
категориях, замечать и оценивать лишь
те аспекты
действительности, которые эта сетка
задает в ка­честве значимых» [Базылев
94:183—184].

Проблема
соотношения канона, эталона и прецедента
была
впервые поставлена И. В. Захаренко
[Захаренко 97а] и
в дальнейшем рассматривалась В. В,
Красных [Крас­ных
98: 77 и ел.]. Сближая понятия канона я
стереотипа, И. В. Захаренко замечает:
«Стереотипы есть <…> нацио­нально
маркированные ментально-лингвальные
едини­цы,
которые предписывают нормы, правила,
установле­ния,
складывающиеся в процессе социального,
психо­логического
и — как отражение этого — языкового опы­та
лингво-культурного сообщества и
являющиеся канони­ческими
для данного общества» [Захаренко 97а:
106—107J-От
канона цитируемый автор предлагает
отличать эта-

115

лоны
«как образцы, с которыми сравниваются
реальные предметы,
явленияит. п.» [Захаренко 97а: 108]. В. В.
Крас­ных
определяет канон и эталон следующим
образом: «Канон
— это норма, в соответствии с которой
осуществ­ляется
деятельность, эталон — это «мера»,
«мерило», в соответствии
с которой/которым оцениваются те или
иные
феномены» [Красных 98: 78]. Из сказанного
выше следует,
что канон сближается с ритуалом, ведь
«нормы <..,>
— это фактически некоторые предписания
по по­ведению,
указания по проведению некоторых
ритуалов» [Стернин:
109]. ПФ при этом в содержательной своей
части
выступают как эталоны, формально же —
вербаль­ные средства их выражения —
могут функционировать и как
каноны, Подробное рассмотрение того,
какие из ПФ и в каких ситуациях могут
выступать в том или ином
качестве с конкретными примерами,
содержится в
названных выше работах, и мы не будем
на этом оста­навливаться.

Заметим,
что, принимая в целом данную концепцию,
содержащую
много справедливого, все же считаем ее
не­сколько
схематичной и механистичной. В реальности
вряд ли
можно столь жестко и однозначно разделить
канон и эталон,
так как это явления несколько разного
порядка. Эталон
задает канон. Прецедент (будь это
прецедентный текст, прецедентная
ситуация, прецедентное имя и даже
прецедентная
ситуация) выступает как некий образцовый
пример характеристик и /или поступков,
задающий моде­ли
поведения, того, что нужно/не-нужно
делать. Канон основывается,
как уже говорилось выше, на установлен­ных
социумом правилах реализации этих
моделей, пред­ставляющих
собой целую парадигму (часто весьма
развет­вленную)
определенных нормативных установок.
Канон тесно
связан с ритуалом, восходящим к обряду,
в основе которого, в свою очередь, лежит
прецедент.

П6

В
качестве примера рассмотрим следующую
цепочку: постановка
пьес А. Н. Островского на сцене Малого
теат­ра стала восприниматься как
эталон постановки пьес дан­ного
писателя вообще, во многом сформировала
стерео­тип
восприятия текстов этого автора в
русском ЛКС и тот канон,
в соответствии с которым они должны
ставиться. Резкое
нарушение этого канона, например,
постановка «Леса»
В. Э. Мейерхольдом, воспринимается
большин­ством
членов указанного сообщества как
«неправильная», «плохая»,
заслуживающая осуждения.

Мы
придерживаемся гипотезы, что в основе
каждого ритуального
использования языка лежит некий поступок,
некий
прецедент, связь с которым может быть
давно утра­чена,
следовательно, сам ритуал оказывается
лишен язы­кового
(в нашем случае) содержания, выступает
как пу­стая
форма, поддерживаемая каноном, т. е.
сводом пра­вил
по образцовому выполнению ритуала.

Таким
образом, канон — образец ритуального
пове­дения,
эталон — образец поступка, но общество,
как уже говорилось,
стремится превратить поступок в
ритуальное Действие,
из любого эталона вывести канон. В
качестве примера
можно рассмотреть случай с Павликом
Морозо­вым,
безусловно, совершившим поступок,
который стал эталоном
(для одних—героизма, для других—предатель­ства);
официальная пропаганда стремилась
вывести из него
канон (к счастью, с низкой эффективностью),
прави­ла и нормы поведения в
соответствующей ситуации. Если бы
канонизируемая совокупность действий
достигла уров­ня
нормы, обыденности, то сам прецедент
потерял бы свою маркированность,
экспрессивность, т. е, обнаружил бы свою
тенденцию к выходу из разряда прецедентных.
Эта­лон
всегда аксиологически маркирован,
ритуал, следова­тельно, канон — нет.

117

Из
сказанного выше следует, что корпус ПФ
представ­ляет
собой систему эталонов, во многом
отражающую и определяющую
механизмы регуляции общественной
дея­тельности
и общественного поведения членов ЛКС.
Ска­занное заставляет нас обратиться
к той роли, которую иг­рают
прецеденты в формировании парадигмы
социально­го
поведения.

Мифологическая
функция прецедентов. Т. В. Цивьян, говоря
о модели мира, т. е. «сокращенном и
упрощенном отображении
всей суммы представлений о мире в дан­ной
традиции, взятом в их системном и
операционном аспекте»
[Цивьян: 5], подчеркивает, что она
принципиаль-но^ориентирована «на
мифологический прецедент, когда
действительному историческому событию
подыскивается прототип
из мифологического прошлого» [Цивьян:
19]’. Полностью
соглашаясь с этим положением заметим,
что роль
«мифологических прецедентов», по нашему
мнению, играют
национально-детерминированные
минимизиро­ванные представления,
стоящие за ПФ.

Одна
из функций когнитивной базы, ядерными
состав­ляющими
которой являются ПФ, — задавать некоторую
парадигму
поведения членов ЛКС. В этом отношении
для современного
человека КБ играет роль, подобную роли
мифологической
системы в жизни традиционного сооб­щества.

Различные
исследователи мифа указывали, что одной
из
главных его функций является
структурирование при­нятой
в обществе парадигмы культурного
поведения.

С
р.
также: «…Мифическое сознание верифицируется
ссылками на авторитет, на прецедент, на
божественную волю… Твердые осно­вы
бытия и рецепты практического действия
в этом мире — таковы основные черты
мифологических конструкций» [Автономова:
180—

181],

I
IS

Ограничимся
лишь двумя авторитетными свидетельства­ми.
«Мифологический символ функционирует
таким об­разом,
чтобы личное и социальное поведение
человека и мировоззрение
(аксиологически ориентированная модель
мира) взаимно поддерживали друг друга
в рамках единой системы.
Миф объясняет и санкционирует существующий
космический
порядок в том его понимании, которое
свой­ственно данной культуре, миф так
объясняет человеку его самого
и окружающий мир, чтобы поддерживать
этот по­рядок…» [Мелетинский: 169—170].
«Так как миф расска­зывает о деяниях
сверхъестественных существ и о прояв­лении
их могущества, он становится моделью
для подра­жания
при любом сколько-нибудь значительном
проявле­нии
человеческой активности… Фушсция мифа
— давать модели
и, таким образом, придавать значимость
миру и человеческому
существованию» [Элиаде: 147].

Оговоримся
сразу, что мы рассматриваем лишь один
из
аспектов такого сложного явления, как
миф, и не ставим своей
целью подробно исследовать различные
его функ­ции. Мы также не претендуем
на сколько-нибудь полное выявление
общего и различного между современным
чело­веком
и представителем традиционного общества¹.
Нами лишь делается попытка выявить
особенности бытования ПФ
в культуре (в нашем случае — русской) и
показать, что функции
этих единиц, входящих в КБ, во многом
повто­ряют
те функции, которые выполнял в прошлом
миф, ибо, задавая
определенную парадигму поведения, они
апелли­руют
к додогическому, недискурсивному
мышлению.

Миф
не есть нечто давно отжившее, некая
выдумка_}
но представляет
собой «логически, т. е. прежде всего
диалек-

^!

О различии и сходстве современной и
«традиционной» мифоло­гий и библиографию
по этому вопросу см., напр., в [Автономова;
179 и
ел.].

119

ше!₀«^»^^^^^^нологика
эта совер­шенно
отлична от научной, т. е. такой, которую
принято называть
лотикой в собственном смысле этогТс^оваГ
ПГ
^{ИССЯедовател}
б

тически
необходимую категорию сознания и бытия
вооб­

ще»
[Лосев 91: 25], миф «может адаптироваться
к новым

сощаяьным
условиям, к новым культурным
поветриям,

ХГ f^{Ч63НУТЬ
оконча}тельно»
[Элиаде: 176].

ом
смысле этогТс^оваГ

япГ
^{ИССЯедователи}
обравдшн внимание и под­

анализировали процессы мифотворчества
в теку­

щем
столетии, литература но этому вопросу
достаточно

велика,
_помимо
процитированных А. Ф. Лосева и Йэлиа-

де,
сошлемся на ставшие классическими рабош
Э Касси-

S Г’
^Б—
^П‘
^{ВыШесла}^а
исследовавшТв

»УРУ
^т^их
идеологиче- ^маР^ксизм
и нацизм, Р. Барта, С. Моско-

и
Г*¹⁰⁵—
^ЭТ°^{Т
СПИС0К}
™ можно n_pt

^ ^{ПрИведенный
пе}Р^нь,
на наш взгляд, на-

_S55S

^сти

«а
образах целостные ™™вные ыТ

тера,
которые для соответ™^ä SS-T
^^{урсивного
ха}Р^ак»

объясняющую
„ предп_Ис_Ь1ва^ую
фу™ S?
^ЛаС™
^{ЕЫПОЛНЯЮТ}

ты
мифа. В основездесь лежитнепо™»Т ^аК0ВЫ
Р°Д°^вые
чеР»

делает
воздейстГие мХл₀™
^{НИЯ
ЛЮдей
как}
лакового. Это обратно
и их ™ергенцто _Й«Г^КОГ°
^мышлен^
на логическое и

120

должает
играть важнейшую роль в регуляции
поведения современного
человека. И это вполне закономерно, ибо
«миф
выступает как высшая форма системности,
доступ­ной обыденному сознанию <…>;
обыденное сознание за­имствует
из мифа некоторые, пусть упрощенные и
доста­точно поверхностные, формы
объяснения действительно­сти
и одновременно те или иные программы
деятельнос­ти,
предписания к поведению»¹
[Автономова: 177—178], Представление,
стоящее за ПФ, является по сути «свер­нутым»
мифом, оказываясь при этом недискретным
и не поддающимся
логическому анализу, Вербальные и
невер­бальные указания на него
функционируют как мифологи­ческие
знаки, Приведем лишь один пример из
современ­ной
истории России, наглядно иллюстрирующий
сказан­ное
выше.

На
парламентских выборах 1993 года движение
«Демокра­тический
выбор России» в качестве своей эмблемы
избрало изо­бражение
Медного всадника, что, видимо, должно
было связать в сознании электората
предвыборную программу этого полити­ческого
блока с деятельностью Петра I.
Указания на этого им­ператора
и упоминания о нем постоянно встречались
в визуаль­ной
и вербальной рекламе данного объединения.
В рассматри­ваемом
примере очевидна апелляция именно к
минимизирован­ному
представлению о Петре I,
хранящемуся в КБ инварианту его
восприятия как царя-реформатора, в
кратчайшие сроки пре­вратившего
Россию в могучую мировую державу («В
Европу про­рубил
окно»; «Россию поднял на дыбы» и т, п.).
Интересно, что «Выбор России» предлагал
программу, которую можно охарак­теризовать
как либерально-буржуазную; в ней
декларировались защита
«прав человека», экономическая,
политическая, духов­ная
свобода личности и т, д. и т. п. При этом
членов названного движения
нимало не смущало, что человек, к
деятельности ко-

¹

Анализ некоторых мифов, которые активно
актуализируются в современном
политическом дискурсе ом., напр., в
[Почепцов. iuj
ПО].

121

торого
они обращались, никак не может быть
назван ни демо­кратом,
ни сторонником рыночной экономики, ни
защитником прав
человека, но, напротив, является одним
из наиболее деспо­тичных
правителей в мировой истории, никак не
считавшимся с
интересами отдельной личности и грубо
попиравшим их на каж­дом
шагу. Однако указанный парадокс не был
замечен ни сто­ронниками
«Выбора России», ни его противниками,
так как, тиражируя
в своей рекламе образ Петра, движение
обращалось не
к реальному историческому деятелю,
обладавшему комплек­сом
весьма противоречивых характеристик,
а к бытующему в лингво-культурном
сообществе представлению об этом царе,
за которым
закреплен весьма ограниченный набор
черт.

Прецеденты
и парадигма социального поведения. По

словам
Э. Кассирера, «один из величайших
парадоксов XX
века
состоит в том, что миф, иррациональный
по своей сути,
рационализировался» [Cassirer:
236]. Совместить миф и
ratio
(по крайней мере, на поверхностном
уровне) по­зволяет
история. Главное отличие современного
человека от
представителя традиционного сообщества
состоит, ве­роятно,
в том, что первый, являясь homo
historicus,
вос­принимает
себя и общество, в котором он живет, как
про­дукт
истории, результат исторического
развития. Имен­но
к истории обращается он в поисках ответов
на волну­ющие
его вопросы, относясь к ней как к мифу.
Сегодня в
истории ищут или объяснения того, что
происходит в настоящее
время, или ответа на вопрос, что нужно
делать в
будущем, находят в ней образцы поступков,
которые следует/не
следует совершать. Не случайно, что ПФ,
свя­занные
с историческими деятелями или событиями,
за­нимают
столь важное место в КБ лингво-культурного
сообщества¹.

¹

Подробнее к этому вопросу с приведением
конкретных приме­ров мы обратимся в
следующей главе в параграфе, посвященном
ми­фологической функции прецедентных
имен.

122

Характерно,
что при попытке изменить культурную
ориентацию
ЛКС и социальное поведение его членов
ата­ка
идет прежде всего на ПФ, входящие в КБ.
Приведем только
один пример. Концепция евразийства в
упрощен­ном
виде сводится к необходимости культурного
и, как следствие,
политического сближения России с Азией,
преж­де
всего с тюркскими народами. Основным
аргументом при
этом является то, что никакого
татаро-монгольского ига не было, а было
взаимополезное и взаимообогащаю-щее
сосуществование, симбиоз Руси и Орды¹.
Таким образом,
решение вопроса о культурной и политической
ориентации
страны в XX
веке и даже в следующих столе­тиях
зависит от того, какую именно империю
создал Чин­гисхан
и было ли Батыево нашествие ужасом ипи
благом Для
Древней Руси. В данном случае даже у
столь крупного ученого,
каким является Н. С. Трубецкой, мы
наблюдаем ту
рационализацию мифа, о которой говорилось
выше, со­четание
научной и мифологической логики.
Последняя диктует
подход, при котором деяния «героя-предка»
жи­вут
и сегодня и задают модели поведения,
актуального для современности.
Замена одной мифологической системы
Другой
требует в данном случае коренного
пересмотра того
содержания, которое стоит в частности
за прецедент­ным
именем Чингисхан.

Наиболее
наглядно мифологическую функцию ПФ
можно
продемонстрировать на примере употребления
пре­цедентных
имен, которые, возможно, в наибольшей
сте­пени
отражают и определяют ценностные
ориентации ЛКС,
формируют набор «героев» и «злодеев»,
предлагая деятельность
первых в качестве примера для подражания,

¹

См., напр., [Трубецкой: 211—267], а также
многочисленные пуб­ликации
на эту тему Л. Н. Гумилева.

123

а
поступки вторых — образца того, чего
делать ни в коем случае
нельзя.

Изменения
в семантике и функционировании ПИ
являются
ярким показателем в культурной ориентации
языкового
сообщества. Стремление изменить модели
со­циального
поведения членов ЛКС знаменуются
попытка­ми
изменить представления, стоящие за ПИ.
Делается это обычно
под флагом «демифологизации истории»
и «вос­становления
исторической правды». На самом же деле
речь идет о замене одного мифа другим.
Особенно наглядно это проявляется
в нашей стране в последнее десятилетие,
ко­гда
попытка изменить социальную систему
обязывает ме­нять парадигму социального
поведения, что предполагает необходимость
трансформации КБ (когнитивной базы),
диктующую
отказ от старых образцов, знаками которых
выступают
и ПИ, и представление новых образцов,
Имен­но
этам предопределяется разоблачение
старых кумиров и
создание новых «идеальных героев»,
которое в послед­нее время можно
наблюдать в российских средствах
мас­совой
информации. При динамичности и
стремительно­сти
социальных процессов в нашей стране
ориентиры по­стоянно
меняются, и денотат ПИ может несколько
раз менять
свой статус. Например, Бухарин
в
начале пере­стройки
был представлен как «герой», «хороший
боль­шевик»,
«настоящий ленинец», противопоставленный
«злодеям»
и «демонам» (Сталину и К⁰),
затем же был от­несен
в общую категорию «коммунистических
злодеев» и из «ангелов» перешел в разряд
«бесов».

Последние
определения не случайны, так как в
процес­се
так называемой «демифологизации»
денотаты ПИ не подвергаются,
как правило, секуляризации, т. е. «святой»
в
сознании членов ЛКС не становится
обычным челове­ком
со свойственными ему достоинствами и
недостат­ками,
но превращается в «беса», Схожие процессы
(хотя

124

здесь
возможны лишь осторожные аналогии, а
не отож­дествление,
поскольку речь идет все-таки о различных
про­цессах)
происходят при замене одной религиозной
систе­мы другой. Так, например, было
в Древней Руси при при­нятии
христианства, когда языческие боги
превратились в
нечистую силу, различных мелких и крупных
демонов, но
отнюдь не были отвергнуты как выдумки,
как нечто не существующее в природе.

В
процессе «деканонизадии» возможны два
пути: (1)
секуляризация, апеллирующая к научной
логике, ratio,
пытающаяся
дать «объективную» картину истории и
отрицающая
сакральный статус как таковой, и (2)
«демо-низация», т. е, перевод героя или
святого в категорию не­чистой
силы; объект демонизации при этом
остается фи­гурой, выходящей за рамки
«обыкновенного человека», он
обладает сверхъестественными пороками
или способ­ностями, но способности
эти оказываются направленны­ми на
зло, во вред человеку и человечеству.

Интересные
примеры попыток «деканонизации» свя­заны
с фигурой В. И. Ленина, обладавшей
сакральным статусом
в официальной идеологии старой системы
и под­вергающейся
активным атакам при изменении этой
си­стемы,
Появляется большое количество текстов,
в кото­рых экстенсиональное употребление
этого имени отли­чается
от его применения в предшествующие
годы, а дан­ному
ПИ приписываются новые предикаты. Первый
из условно
выделенных нами иутей представлен,
например, известным текстом Д, Волкогонова
(«Ленин. Политиче­ский
портрет». Кн. 1 и 2. М., 1994), апеллирующим
преж­де всего к дискурсивному мышлению.
Мы не будем оста­навливаться
на нем, так как нас интересует
мифологиче­ское
мышление, ибо именно оно, по нашему
мнению, определяет
закономерности употребления ПИ. В этом

125

смысле
интересный материал для анализа
представляет текст
книги В. Солоухина «При свете дня»’.

Автор,
разоблачая Ленина, подробно останавливает­ся
на происхождении своего героя, особое
внимание обращая
на национальность его родителей;
старательно доказывает,
что причиной его болезни, приведшей к
смер­ти,
явилось отнюдь не ранение, а недостойный,
с точки зрения
писателя, недуг. В. Солоухин приводит
различные эпизоды
из жизни Ленина, в которых проявляется
«тая­щаяся
в этом человеке болезненная, патологическая
агрес­сивность»,
например, подробно описывается случай,
ко­гда Ленин, оказавшись на островке,
где спасались от ле­достава зайцы,
«прикладом ружья набил столько зайцев,
что
лодка осела под тяжестью тушек».
Приводятся цита­ты
из писем Ленина, в которых он призывает
к жестокому и
беспощадному отношению к своим оппонентам.

В.
Солоухин практически не касается вопроса
о фило­софских,
политических, экономических, социологических
воззрениях
своего героя. Созданные Лениным теории
и его историческая
деятельность категорически отвергаются
на том
основании, что он был жесток по отношению
к зайцам (впрочем,
не только к зайцам) и болел «дурной
болезнью». Ни автору книги, ни большинству
его читателей подобный ход
мысли вовсе не кажется странным. Перед
нами яркий пример мифологического
мышления. Денотат ПИ Ленин
не
может восприниматься дискретно,
аналитически, та или иная
его характеристика не может быть оторвана
от дру­гих. «Святой» даже в мелочах
не может вести себя недо­стойно; если
же он совершает нехорошие поступки,
зна­чит,
он совсем не святой, а наоборот, а раз
так, нет нужды анализировать
его теории и практическую деятельность.

Похожий подход мы
находим у столь отличного от

^!

Солоухин
В. А. При
свете дня. М„ 1992. 126

В.
Солоухина писателя, как Вен. Ерофеев. В
«Моей ма­ленькой
лениниане» он приводит многочисленные
цита­ты
из личной переписки Ленина, свидетельствующие
о том, что
этот исторический деятель никак не
может претендо­вать
на божественный статус,

Разоблачение
«святого» приводит к тому, что он
пере­ходит
или (1) в разряд могущественных демонов,
внушаю­щих
ужас и отвращение, или (2) в категорию
мелких бе­сов,
по отношению к которым допустимо
ерничество, над которыми
можно зло смеяться, компенсируя подобным
об­разом
предыдущее поклонение. Первый путь
представлен в
тексте книги В. Солоухина (не случайно,
что на обложке указанного
издания изображен портрет Ленина,
обладаю­щий
явно сатанинскими чертами, вплоть до
рогов и страш­ного клыка)¹,
второй —■ у Вен, Ерофеева или в молодеж­ной
субкультуре (ср., например, текст известной
7—-8 лет назад
песни группы «Примус»:

Дедушка
Ленин, мы твои внучата. Слишком
жестоко отомстил ты за брата<.,.>
Бронзовый
лоб, железное тело, Стой и смотри, что
ты наделал…²).

¹

Приведем еще один пример подобной
«демонизации», прямое отнесение
носителя некогда сакрального имени к
нечистой силе. Фраг­мент
стихотворения Е. Рейна, посвященного
«Ночному дозору» Рем­брандта:

… Этот вот капитан
—это Феликс Дзержинский,

Этот в черном
камзоле ■— это Генрих Ягода.

Я безумный? О, нет,
даже не одержимый,

Я
задержанный о
тридцать
пятого года.

… Вас разбудят
приклады «Ночного дозора»,

Эти дьяволы выйдут
однажды из рамы.

Это было вчера, и
сегодня, н скоро,.,

И тогда мы откроем
углы пентаграммы.

¹
Цитируем по памяти. Мы не несем
ответственности за качество данных
строк и никак не оцениваем уровень вкуса
и юмора их автора.

127

Именно
существование подобных текстов привело
к существенным
переменам в употреблении рассматривае­мого
ПИ и его дериватов (ленинский,
по-ленински, ленинец и
др.).

При
«атаке» на КБ предпринимается попытка
транс­формировать
или разрушить НДМП, стоящие за ПИ. При
этом происходит пересмотр присущих
феномену характе­ристик,
иное деление их на существенные/несущественные,
что
обусловливает приписывание объекту
иных атрибу­тов,
обретение им иной оценки. При трансформации
тех участков
КБ, к которым относится определенное
ПИ, употребление
последнего актуализирует разные
представ­ления
у членов одного Л КС, Об этом наглядно
свидетель­ствуют
данные проведенного нами эксперимента,
суть которого
заключалась в том, что респонденты
должны были
семантизировать различные высказывания,
содер­жащие
ПИ в интенсиональном употреблении, В
одном из заданий информантам следовало
закончить предложения такого
типа: Его
называли Колумбом, потому что…

Приведем
наиболее типичные ответы, связанные
толь­ко
с двумя ПИ из предложенного информантам
списка,

Он
заслужил прозвище Павлика Морозова
после того, как совершил
подвиг.

Он
заслужил прозвище Павлика Морозова
после того, как стал
предателем.

Его
Называли Павкой Корчагиным, потому что
он был предан
идее и трудился, как герой.

Его называли Павкой
Корчагиным, потому что он был дурачок.

Легко
заметить, что информанты в своих ответах
се­мантизировали,
как правило, полярные представления.

Повторим
еще раз, что ПФ играют важнейшую роль в
формировании
национального мифа, отражая и задавая

128

шкалу
ценностных ориентации и моделей
социального по­ведения
внутри определенного лингво -культурного
сооб­щества,
сама система ПФ в каждом из таких
сообществ отличается
ярко выраженной спецификой. В связи со
всем сказанным выше хочется подчеркнуть,
что сколько-нибудь полноценная
коммуникация на языке данного ЛКС
ока­зывается невозможной без знакомства
с прецедентными феноменами,
относящимися к ядерной части когнитивной
базы
последнего.

Национально
детерминированное минимизированное
представление.
В данном разделе речь пойдет о струк­туре
того представления, которое стоит за
вербальными или
вербализуемыми ПФ и которое актуализируется
при
употреблении в речи указаний на
соответствующий феномен.

Каждый
прецедент, являясь «чужим» для языковой
личности,
активно «присваивается» ею. «Чужое»
становит­ся
«своим». При этом само «чужое» может
быть весьма раз­личным,
оно может оказаться исключительно
«моим» (на­пример,
какая-либо строка из только мне известного
сти­хотворения,
обладающая прецедентностью, но для меня
и только
для меня), «общим» для некоторого
количества языковых
личностей (в нашем ситуации — для членов
рус­ского
ЛКС). Говоря о прецедентности, в дальнейшем
мы будем иметь в виду исключительно
второй случай.

«Общность»
прецедента вовсе не исключает «моего»
отношения
к нему, собственного восприятия ПФ,
пред­ставления
о нем. При этом условием вхождения ПФ в
ко­гнитивную базу ЛКС является наличие
общего представ­ления
о нем у подавляющего большинства членов
этого сообщества.
Оно может совпадать с «моим», но может
и существенно отличаться, однако, как
бы я ни относился к указанному
общему представлению, в своей вербальной

5
— 2541 129

деятельности
я буду обращаться именно к нему¹.
Усло­вием вхождения прецедентного
феномена в КБ, следова­тельно,
его «обобществления» является максимальная
редукция,
минимизация, вычленение лишь весьма
ограни­ченного
набора признаков феномена при отбрасывании
остальных
как несущественных. Так, за прецедентным
именем
Обломов
стоит
представление о лентяе, весь день лежащем
на диване, все иные признаки «реального»
Обломова
в это представление не входят; прецедентное
высказывание
А
был ли мальчик? употребляется
для вы­ражения
сомнения в наличии чего-либо, вся
многознач­ная
символичность, вкладываемая в это
высказывание Горьким,
игнорируется. Из прецедентной ситуации
вы­членяется
лишь несколько значимых позиций и
действий; например,
во время проводимого нами эксперимента
в одной из анкет было указано: «Он
назвал своего друга Стенькой
Разиным, потому что тот выбросил невесту
из
машины», в
данном случае известная прецедентная
ситуация
(с бросанием за борт княжны) редуцируется
до двух
позиций (мужчина и женщина) и действия
(выталки­вание,
выбрасывание из безопасного пространства),
все сопутствующие факты, мотивы и причины
поступка не входят
в минимизированное представление о
прецедент­ной ситуации. Подобная
минимизация как прецедентной ситуации,
так и связанного с ней «культурного
предмета», знаком
которого служит прецедентное имя,
постоянно встречается
в текстах СМИ; многочисленные примеры,
подтверждающие
сказанное, будут приведены ниже, здесь
же
ограничимся только двумя.

‘

Подробно на доказательстве этого
положения и на рассмотре­нии
различий представлений, стоящих за ПФ,
в индивидуальном ко­гнитивном
пространстве и когнитивной базе Л КС с
привлечением кон­кретных
примеров мы остановимся в главе IV,
посвященной вопро­сам теории
прецедентного имени.

130

Будучи
девушкой целеустремленной и начитанной,
она ре­шила
рассчитаться с долгами очень просто
—последовать при­меру
Раскольникова
и
ограбить старушку (МК, 15. 03. 99).

Импичмент.
Поезд набрал скорость, и остановить его
уже никому
не удастся — даже если какая-нибудь
отчаянная Ант
Каренина
бросится
ему под колеса (МК, 12. 05. 99).

Имя
Раскольников
обозначает
в данном случае чело­века,
совершившего насилие над старухой, все
другие весьма
противоречивые характеристики образа
Расколь­никова
при подобной минимизации в расчет не
прини­маются,
то же происходит с Анной Карениной, о
которой известно,
пожалуй, лишь то, что она покончила с
собой, бросившись
под поезд.

Еще
характернее положение с прецедентным
текстом, совершенно
очевидно, что в КБ входит не сам текст
(на­пример «Евгений Онегин» или
«Преступление и наказа­ние»),
а лишь самое общее представление о нем.
Таким образом, за каждым ПФ стоит особое
представление, ко­торое
мы называем национально-детерминированным
минимизированным
представлением (НДМП).

Остановимся
чуть подробнее на национальной
детер­минированности
этого представления. Мы придержи­ваемся
гипотезы о существовании специфичных
для каж­дой
культуры алгоритмов минимизации
элементов «поля» культуры.
У представителя иной культуры может
суще­ствовать
(и существует) другой алгоритм минимизации
того
же самого феномена, иные принципы
выделения его признаков
и деления их на существенные/ несущественные.
Это
приводит к тому, что структура НДМП у
представи­телей
разных культурных общностей может
оказаться раз­личной.
Обратимся к следующей схеме;

131

/
— реальный феномен с полным набором
присущих ему при­знаков;
2 — минимизирован иное представление
об 1
в
культу­ре
N;
3 —
минимизированное представление об 1 в
культуре S

Представители
иных лингво-культурных сообществ редко
осознают несовпадения в структуре
восприятия феномена,
которая (структура) представляется им
универ­сальной,
различия же в оценке, которые могут быть
вы­званы этими несовпадениями, сразу
бросаются в глаза и могут
стать источником коммуникативных неудач
и меж­культурных
конфликтов.

Скажем,
такие структуры, как «треугольник» и
«квад­рат»,
в двух различных культурах сопровождаются
оди­наковыми
оценками (например, соответственно, «+»
и «-»,
но при восприятии одного и того же
феномена пред­ставитель
одной культуры «видит» «треугольник»
(оцен­ка
«+>>), _а
представитель другой — «квадрат»
(оценка «-»).
Они не понимают, что «видят» разные
фигуры, и удив­ляются,
как «треугольник» может сопровождать
отрица­тельной
оценкой, а «квадрат» — положительной.
Рассмот­рим
следующий пример из собственной
педагогической практики.

_Dea™^Kv
^{<<П0
ЩУЧЬШУ
велению}»
^вызвала
резко негативную реакцию у студентов
из Японии, которые сочли ее безнравствен­ной,
так как патологический бездельник
получает в ней ничем не
заслуженную награду. У японцев после
прочтения этой сказ

132

ки,
пользующейся, к их удивлению, большой
популярностью в России,
явно возникли сомнения в полноценности
русского на­ционального
характера, хотя эта мысль и не была
выражена ими прямо.
Лень, нежелание трудиться — вот что
японцы выделяли в
Емеле, игнорируя иные его черты. Русские,
безусловно, созна­вая,
что Емеля — лодырь, обращают внимание
на отсутствие у него жадности, его
незлобивость, находчивость, простодушие
и остроумие,
им этот герой скорее симпатичен, чем
неприятен. Разная
оценка Емели русскими и японцами не
означает, что рус­ские
считают лень положительным качеством,
а японцы не це­нят доброту и находчивость,
но свидетельствует о том, что рус­ские
и японцы выделяют разные черты характера
данного героя как
главные, игнорируя остальные как
несущественные.

Приведем
еще один пример, наглядно иллюстрирую­щий
действие рассмотренной выше схемы.

В
таблице, представленной ниже, указывается,
как в разных языках
передаются «голоса» определенных
животных. Любопыт­но,
что, когда информантам предлагалось
сымитировать эти голоса,
они (в силу собственных звукоподражательных
способ­ностей)
практически одинаково передавали лай
собаки, квака­нье лягушки и т. д. Когда
же после этого им предлагалось ука­зать
буквенное выражение данных звуков
(разрешалось пользо­ваться как
кириллицей, так я латиницей), различия
в определен­ных случаях оказывались
весьма существенными¹.

языки
«»»»■—-^^	русский	немецкий	английский	японский
животные
собака	гав-гав	вау-вау	руфф-руфф	ван-ван
кошка	мяу-мяу	миау-миау	меу-меу	ня-ня
лягушка	ква-ква	квак-квак	рриббит	керо-керо
петух	ку-ка-ре-ку	ки-ки-ре-ки	кок-а-дудл-ду	ко-ке-ко-ко

‘

Информантами были студенты-иностранцы,
учащиеся в МГУ. В
качестве носителей английского языка
выступали студенты из США, а
немецкого — из Германии (Вестфалия).

133

Таким
образом, носители различных языков,
слыша одни
и те же звуки, пользовались для их
передачи различ­ными
буквенными обозначениями, т. е. сводили
эти звуки к
различным фонемам, Достаточно сложные
звуковые комплексы
редуцировались и кодировались носителями
разных языков по-разному, по-разному
выделялись суще­ственные признаки
данных комплексов.

Различия
в алгоритмах минимизации, являющихся
со­ставляющей
языкового сознания, приводят к тому,
что «при
наличии одного й того же опыта люди
разных куль­тур по-разному воспринимают
и оценивают одни и те же события»
[Hall:
142]. Именно алгоритмы минимизации, на
наш
взгляд, могут быть отнесены к
«основополагающим кодам
любой культуры, управляющим ее языком
и ее схе­мами восприятия» [Фуко 78:37].
Прецедентные феномены (вернее, стоящие
за ними НДМП) выступают, с одной сто­роны,
как результат действия этих кодов, а с
другой — представляют
собой образцы, задающие модели восприя­тия
и поведения.

Обратимся к еще
одному примеру,

В статье
А. Шальнева «Кому приказывает Тютчев
или кое-что о стереотипах» (Сов. культура,
25.08.90.) излагается рассказ преподавателя
Гарварда о восприятии его студентами
«Собачье­го
сердца» М. А. Булгакова. Студентам было
предложено пись­менно
выразить свое мнение о профессоре
Преображенском. Приводятся
отрывки из этих сочинений, например
такие: «Меня изумил
отказ профессора помогать бедным»; «Он
(Преображен­ский)
открыто говорит людям, что ненавидит
их, Он говорит это,
чтобы насмехаться и унижать»; «Шариков
— грубый чело­век,
но и Преображенский такой же»; «Автор
манипулировал нами:
пролетариев описывал как неграмотных
и отвратитель­ных
подлецов, а буржуазию — как героев»;
«Таких людей, как Преображенский,
я считаю подлецами. Он считает себя
лучше других,
а людей из домкома — низшей расой». Из
сорока сочи­нений
только в одном выражалась симпатия к
Преображенско­му.
Интересно, что оно было написано дочерью
иностранного

134

дипломата,
учащейся в Гарварде, т.е. не американкой.
Препо­даватель
делает вывод о том, что его студенты
ассоциировали себя,
скорее, с Шариковым, чем с Преображенским.
Это особен­но
удивительно для русского читателя
потому, что студенты одного
из самых престижных университетов США
по уровню образования и общественному
положению принадлежали при­мерно
к той же социальной группе, что и
Преображенский.

Сочинения
студентов наглядно свидетельствуют о
том, что те выделяют прежде всего такие
качества героя Булга­кова,
как амбициозность, барственность,
снобизм и т. п., которым
русские читатели отводят значительно
меньше места
в своем представлении о Преображенском,
выделяя те
его черты, которые игнорируются
американцами: вы­сокий
профессионализм, трудолюбие, образованность,
чувство
собственного достоинства и др. Структуры
пред­ставления
о Преображенском у русских и американцев
ока­зываются
совершенно различными, что приводит к
совер­шенно
противоположным оценкам данного
персонажа.

Как
легко заметить, различия в «минимизации»
ведут к
тому, что представления одного и того
же «культурного предмета» у членов
различных ЛКС существенно отлича­ются
друг от друга.

Значение и смысл
текста, включающего ПФ.Как уже

говорилось
выше, при актуализации вербальных или
вер­бализуемых
ПФ в речи, как правило, мы имеем дело с
выс­казываниями,
близкими к косвенными речевыми актами,
иными
словами, системный смысл текста автора
не совпа­дает с поверхностным значением
текста или прямо проти­воположен ему.
Мы настаиваем на необходимости
разгра­ничивать
понятия «значение текста» и «смысл
текста» .

‘

Подробнее об этом см. [Красныхидр. 96] и
(Захарекко 976J.
Даль, нейшие
наши рассуждения опираются на положения,
выработт нами
совместно с В. В. Красных, И. В. Захаренко
и Д. В. Багаевои.

135

Путь,
который проходит реципиент при восприятии
текста,
может быть представлен в виде следующей
це­почки:

Физическое
восприятие текста —>

понимание
прямого, поверхностного значения¹
—>

соотнесение
с конситуацией, контекстом в самом
широком
смысле —>

соотнесение с когнитивным пространством
(КБ), пресуппозицией —>

интеллектуально-эмоциональное
восприятие текста, осознание
смысла текста.

В качестве
примера рассмотрим следующий диалог
из одного
популярного в свое время кинофильма.

Важный
милицейский чин приходит к известному
скупщику краденого.
Когда последнему удается ненадолго
остаться наедине
со своей матерью, между ними происходит
следующий диалог:

• Сынок,
  почему ты так волнуешься? Он занимает
  высо­

  кий
  пост?

• Ах, мама, этот человек сидит так высоко,
  что из его окна

  виден Магадан.

При анализе второй
реплики диалога мы выделяем сле­дующие
уровни:

1)
поверхностное значение — сообщение
информации о
том, что из окна данного человека можно
увидеть Ма­гадан
(иностранец может понять все слова, даже
догадать­ся,
что имеет дело с метафорой, но не дойти
до понимания глубинного
значения);

¹

Термины поверхностное/глубинное
значение, заимствованные нами из
генеративной грамматики, употребляются
не так, как в дан­ном направлении
лингвистики.

136

1. глубинное
   значение — сообщение о том, что чело­

   век,
   о котором идет речь, обладает достаточной
   властью,

   чтобы
   отправлять людей в исправительно-трудовые
   учре­

   ждения;

2. смысл
   — прогнозирование автором
   высказывания

   весьма
   вероятных для него неприятностей с
   правоохрани­

   тельными
   органами.

Как
видим, даже совершенное знание географии
нашей страны
и умение мгновенно найти Магадан на
карте не является
достаточным для понимания глубинного
значе­ния
и смысла рассматриваемого высказывания,
необходи­мо
знакомство с НДМП, стоящим за ПИ Магадан.

Рассмотрим
еще один пример. Он примечателен тем,
что
фигурирующее в нем ПВ было предъявлено
для ин­терпретации
инофонам.

В одной
из газет была опубликована статья об
открытии в Москве
выставки ювелирных изделий. Этот материал
был оза­главлен:
«Москвичи увидели небо в алмазах».

В данном
случае ПВ (Увидеть небо в алмазах)
используется как
знак, обладающий глубинным значением
с одномоментной актуализацией
прямого значения составляющих.
Одновремен­но
актуализируется прямое значение слова
«алмаз» и глубинное значение
ПВ в целом («прекрасное далеко», полное
счастье, труднодостижимая
мечта, практически невозможная в реальной
жизни).
Смысл данного высказывания (красота
ювелирных изделий,
о которых большинство москвичей могут
только меч­тать,
так как они им не по карману) был воспринят
практически всеми
информантами-носителями русского языка,
все они зна­ли ПВ «увидеть небо в
алмазах», все указывали на то, что это
цитата из какого-то известного текста
(ПТ), хотя далеко не все могли
правильно назвать сам текст и его автора.
Эта же заметка была
предъявлена стажерам из Германии,
находящимся на са­мом
высоком уровне владения русским языком,
отлично знаю­щим
русскую литературу и хорошо знакомым
с реалиями рус­ской
культуры. Все они поняли поверхностное
значение вы­сказывания,
но никто не воспринял глубинного его
значения,

137

закрытым
остался и смысл заголовка (неопознанным
осталась такая
его составляющая, как «недостижимость
мечты»).

Приведенные
примеры наглядно свидетельствуют о
том,
что без владения НДМП, стоящими за ПФ,
невозмож­но
правильно интерпретировать смысл того
или иного фрагмента
коммуникативного акта, что приводит к
ком­муникативным неудачам. Таким
образом, для успешной межкультурной
коммуникации коммуниканты должны
адекватно
воспринимать глубинное значение
высказы­вания; без понимания которого
невозможно верно вос­принять смысл
текста. Следовательно простого знания
ПФ,
энциклопедической информации о них
оказывается недостаточно
для правильной интерпретации высказы­ваний
собеседника, необходимо владение НДМП,
стоя­щим
за ПФ,

Завершая данный
раздел формулируем основные при­знаки
прецедентное™.

• За
  любым ПФ стоит некоторый факт в самом
  широ­

  ком
  понимании этого слова, нечто существовавшее
  и / или

  существующее
  в реальности¹.

• Факт
  этот выступает как образцовый, эталонный
  для

  бесконечного
  множества сходных по структуре
  фактов.

  Так,
  открытие Америки Колумбом выступает
  как обра-

¹

Мы согласны с необходимостью разделения
понятий «реаль­ность»
и «действительность» и, естественно,
не считаем реальными только
факты материального мира. Баба Яга столь
же реальна, как и Останкинская
телебашня. В этом вопросе мы следуем за
Л. О. Чер-нейко, подробно рассматривающей
указанную проблему; «Действи­тельность
состоит из бесчисленной совокупности
«вещей в себе», «ве­щей самих
по себе», тогда как реальность состоит
из «вещей для нас». <…>
Реальностью, по А. Ф. Лосеву, является
выраженная действи­тельность.
Универсальной (но не единственной)
формой выражения действительности и
перевода ее в реальность является слово»
(Чер-нейко
97а: 21—23].

138

зец
открытия чего-либо нового вообще, бой
Дон-Кихота с
ветряными мельницами — бессмысленной
и безнадеж­ной
борьбы и т. д.

• Подобный
  факт оказывается ярко маркирован
  для

  членов
  того ЛКС, в котором он воспринимается
  как эта­

  лонный,

• За
  любым ПФ стоит образ-представление,
  вклю­

  чающий
  в себя ограниченный набор признаков
  самого

  феномена,
  входящий в когнитивную базу ЛКС,
  знакомый

  подавляющему
  большинству членов этого сообщества,
  что

  позволяет
  нам называть его национально-детерминиро­

  ванным
  минимизированным представлением
  (НДМП),

• В
  силу своей образцовости и общеизвестности
  подоб­

  ное
  представление задает определенный
  алгоритм дея­

  тельности,
  предлагает готовые модели поведения
  для чле­

  нов ЛКС, что сближает
  прецедент, с одной стороны, с ри­

  туалом
  (несвобода, заданность, стереотипность),
  а с дру­

  гой
  — с мифом (недискретность, недискурсивность,
  импе­

  ративность).
  Комплекс прецедентных феноменов
  ЛКС

  фиксирует
  и закрепляет ценностные установки
  этого со­

  общества,
  регулирующие деятельность (в том числе
  и вер­

  бальную)
  его членов.

• Сказанное
  свидетельствует о сильной клиширован-

  ности
  прецедента. Клишированными оказываются
  как

  НДМП,
  так и языковые формы их выражения,
  таким

  образом,
  прецеденты тесно связаны с клише
  сознания и

—
Прецедент, по словам Ю. А, Сорокина,
является зна­ком ментальности,
определенным образом аранжирован­ным,
он всегда «персонифицирован», связан
с конкретным фактом
(ситуацией, лицом, текстом) и обладает
собствен-

¹

О клише и штампах языка и сознания см.
подробнее в [Дрндэе 72],
[Сорокин 78], [Красных 976]. •

139

ным
значением, что отличает его от стереотипа,
который не
персонифицирован и/или обладает нулевой
значимо­стью¹.
Так, Иван
Сусанин —
прецедентное имя, обладаю­щее
персонификацией, &
немец —
этнический стереотип {за ним
стоит определенный образ, но он не связан
с конкрет­ным
лицом); сравним также поступок Павлика
Морозо­ва,
обладающий ярко выраженной маркированностью,
значимостью,
являющийся прецедентным в русском ЛКС,
и
поведение, например, в общественном
транспорте, яв­ляющееся
стереотипным, лишенным значимости и
какой-либо
маркированности (маркированным
оказывается на­рушение
стереотипа²).

• НДМП,
стоящие за ПФ, обладают ярко выраженной
аксиологичностью, за каждым из них
закреплена опреде­ленная
оценка по шкале «+» (прекрасно) / «.->■>
(ужасно),
иными
словами, каждый из прецедентов является
образ­цом «хороших»,
«правильных» или «плохих», «неправиль­ных»
действий, «вещей», поступков. Положение
на ука­занной
шкале у различных прецедентов оказывается
раз­личным.

¹
Подробнее
о различении прецедента и стереотипа
см. в [Крас­

ных
%:
133—140].

² См.
об этом в [Прохоров 96: 68 и ел.].