Ошибка доктора боткина

Все было спокойно, и ничто не предвещало беды…

Пять приемных дней в неделю – это, конечно, многовато для каждого врача, а тем более для такого, каким был маститый клиницист Сергей Петрович Боткин. Возвращаясь по вечерам со службы, уже достаточно утомленный, он с трудом протискивался в свою квартиру через плотную очередь жаждущих от него исцеления, а бывали и такие дни, когда очередь больных начиналась на лестнице.

– Позвольте пройти, – вежливо говорил Боткин. – Не сомневайтесь, приму всех, но прежде пообедаю и выкурю сигару.

Иногда до полуночи принимал больных, после чего приникал к возлюбленной виолончели, уверовав, что музыка лучше любой ванны снимает мозговую усталость. Редкий день Боткина выдавался свободным; трамваев тогда не было, конка далее Литейного моста не ходила, петербуржцы довольствовались прогулками в Летнем саду, где сверкал иллюминацией ресторан Балашова, а с Невы веяло прохладой.

– Катя, – сказал однажды Боткин жене, гуляя с ней по аллеям и ежеминутно раскланиваясь со знакомыми или совсем незнакомыми, которые издали снимали перед ним котелки, – помнишь ли, дорогая, что я не так давно говорил тебе о Реште?

– Да, это город в Персии, но к чему ты Решт вспомнил?

– Я получил на днях странное письмо…

– Неужели из Решта?

– Нет, от городского головы волжского Царицына некоего господина Мельникова, который бьет тревогу, ибо с низовий Волги приходят слухи о том, что в станице Ветлянской умирают люди… похоже, что от чумы.

Боткин был женат вторым браком на княжне Оболенской, для нее он был тоже вторым мужем; некрасивая, но умная женщина в очках, похожая на курсистку, она многое понимала в заботах мужа-врача, но сейчас понимать его не хотела:

– Чума? В конце века науки и прогресса? Верить ли?

– Верить надо, – отвечал он подавленно. – Чума не признает ни времени, ни пространства, а ее пути остаются для нас, грешных, неисповедимы, как и пути Господни…

Сергей Петрович был слишком известен, по этой причине двери любых кабинетов были перед ним широко распахнуты, и в один из дней осени 1878 года врач потревожил покой министра внутренних дел Макова, спросив его:

– Лев Саввич, известно ли вам, что творится в Ветлянке?

Маков покраснел, ибо не знал, где такая Ветлянка, но, поборов смущение, он сделал вид, что извещен достаточно. На всякий случай Боткин вложил в него ничтожную долю правды, которой хватило с избытком, чтобы министр схватился за голову.

– Только прошу вас, никому не говорите, – взмолился он. – Ведь если в этой обнаглевшей Европе узнают, что у нас все уже есть и даже чумою обзавелись, так бедную Россию опять будут обливать помоями, а нас, великороссов, будут величать «дикими азиатами»…

1878 год близился к своему ужасному завершению.

Астраханская губерния – край необъятный, издавна славный тем, что кормил вкусной рыбкой всю мать Россию; тут в гигантских чанах с рассолом тузлука солилась рыбка большая и маленькая, волжская или каспийская, тут существовал обильный промысел тюленьего боя, а гужбанье с пристани, грузчики-тяжеловесы, угрожали миллионерам-рыботорговцам такими словами:

– Ты, найденыш, ежели и дале нас одною паюсной икрой кормить станешь, так мы тебе, вот те крест святой, такую стачку устроим, что не возрадуешься… Вари кашу!

Губернией управлял Николай Биппен, который (по мнению служившего при нем чиновника Н. Г. Вучетича) «был крайне осторожен, робок и мнителен, его всегда смущало опасение – как на то или иное его действие посмотрят в Петербурге?..». Узнав о непонятной смертности в Ветлянке, он хотел было вмешаться, но тут атаман Астраханского казачьего войска грудью встал на защиту станицы:

– Неча! Тамотко сидит мой бравый полковник Плеханов, не чета всем вам, ён и без вас знает, когда кому и как помирать… Ветлянка – это наше казачье владение!

А рыботорговцы устроили гвалт в приемной губернатора:

– Да нету там никакой чумы! Это тилигенты в очках придумали, чтобы им за чуму от академий разных премий надавали побольше… Ведь ежели рыбку-то не вывозить куды на прожор, так она загниет в тузлуке, мы же мильёны потеряем… сами сдохнем. Таки дела!

Правитель губернской канцелярии, пылкий грузин Давид Чичинадзе, оказался дальновиднее всех, он вызвал двух городских врачей – М. Л. Морозова и Григорьева, сказал им, смеясь:

– Слушайте! Пока там наш губернатор отлаивается от грозного атамана, а купцам только и дела, чтобы селедку солить, я, господа, желаю вам доброго пути до Ветлянки, чтобы на месте вы, как врачи, и разобрались – от чего мрут там людишки?..

Ни врачи тогда, ни историки позже так и не выяснили пути-дороги, по которым чума вторглась в пределы благословенной Астраханской губернии. Совсем недавно отгремела война России с Турцией, и они думали, что чуму занесли казаки, сражавшиеся под Карсом, а под Карсом она объявилась среди турецких солдат, занесенная ими из Месопотамии; другие утверждали, что чума приплыла по волнам Каспийского моря из Персии, где не так давно она как следует погостила в городе Реште… Вучетич, человек думающий, позже писал о чумной эпидемии, объявившейся в Ветлянке: «Она действительно была загадочной для нашей хваленой бюрократии, всегда способной лишь запутывать, осложнять и затемнять всякое дело, лишь бы по возможности умалить сам факт бедствия народа в своих личных интересах…»

Казачья станица Ветлянская (или проще – Ветлянка, как ее называли) со времен веселой Елизаветы процветала на правом берегу Волги – как раз посередине пути между Астраханью и Царицыном; станицу населяли казаки и рыбаки, а плывущие пароходом видели, что в Ветлянке ветер во всю ивановскую раскручивает крылья сразу двадцати мельниц, значит, живут и не тужат, ибо есть что молоть. Именно из этой рыбно-мукомольной благодати местный священник и известил царицынского голову, своего родственника, о том, что в Ветлянской станице творится что-то неладное: люди стали помирать, коротко отмучившись жаром, слабостью, головными болями, распуханием желез, у иных же случался бред и судороги. В станице было тогда два доктора – Кох и Депнер: первый умер, а второй… второй – убежал!

Вскоре священник снова известил голову Мельникова о том, что вокруг него все умирают, он решил описывать все случаи смерти, а когда пробьет его час, он все написанное упрячет в верхний ящик комода, чтобы люди узнали правду… Жена Мельникова, дама многопудовая, возглавляла местное общество Красного Креста, голова сказал ей:

– Понимаешь ли, моя ласточка? Коли это чума и она двигается вверх по течению Волги, то на очереди наш Царицын, потом – Саратов, а затем… страшно сказать!

– Страшно, – отвечала жена, содрогаясь могучим телом.

Содрогаясь всеми фибрами доброй души, Мельников сообщил о событиях в Ветлянке знаменитому Боткину, тот уведомил о них Макова, но министр боялся беспокоить чумой императора. Не дождавшись решения Петербурга, Мельников своей волей снарядил в станицу Ветлянскую не врача, а лекаря Васильева:

– Ты, дружок, осмотрись там, – напутствовал его голова, – возьми казаков и двух сестер милосердия. А моя женушка от Красного Креста посылает с тобой в Ветлянку обувь, чаек, сахарок, что там еще послать? Ну бельишко… Давай, дружок, поцелуемся на прощание. Век тебя не забуду!

Поцеловались. Через несколько дней в Царицын пришло письмо Васильева – жуткое. Ветлянскими казаками управлял Плеханов, полковник Астраханского казачьего войска; он сказал, что болен (через щелку двери), а лекаря к себе не допустил.

– Ты что? Сам не видишь, что конец света приходит? – сказал Плеханов. – Делай, что хочешь, а меня забудь…

А что делать лекарю, который привез умирающим пшено, чаек, сахарок и бельишко? «По дороге, – сообщил он в Царицын, – мне попадалось множество трупов… в домах больные и мертвые. Погребать умерших никто не соглашается. Матери, жены, отцы, дети – все боятся больных. Бросают дома и семейства, бегут в степь. После долгих усилий я едва нашел двух пьяниц, которые согласились хоронить тела…» Эпидемия охватила уже весь Енотаевский уезд, люди, до этого здоровые, умирали в два-три часа, помощи ниоткуда не было, и лекарь Васильев тоже скрылся.

Тут в Ветлянку нагрянули бравые астраханские врачи – Григорьев с Морозовым, но признаков чумы, описанных в инструкциях по ее излечению, они не обнаружили. Мертвых полно, а чумы нет. Покойники и больные никак не укладывались в рамки инструкции: опухоли (бубон) отсутствуют, дыхание затруднено, временами кровохарканье, а в боку у всех колотье.

Один гиппократ спрашивал другого гиппократа:

– Что же мы, коллега, станем писать начальству? В руководстве по выявлению признаков чумы сказано совсем иное.

– Да, ничего похожего с тем, что мы наблюдаем. Скорее всего в Ветлянке не чума, а – пневмотифус…

Все было спокойно, и ничто не предвещало беды…

Пять приемных дней в неделю – это, конечно, многовато для каждого врача, а тем более для такого, каким был маститый клиницист Сергей Петрович Боткин. Возвращаясь по вечерам со службы, уже достаточно утомленный, он с трудом протискивался в свою квартиру через плотную очередь жаждущих от него исцеления, а бывали и такие дни, когда очередь больных начиналась на лестнице.

– Позвольте пройти, – вежливо говорил Боткин. – Не сомневайтесь, приму всех, но прежде пообедаю и выкурю сигару.

Иногда до полуночи принимал больных, после чего приникал к возлюбленной виолончели, уверовав, что музыка лучше любой ванны снимает мозговую усталость. Редкий день Боткина выдавался свободным; трамваев тогда не было, конка далее Литейного моста не ходила, петербуржцы довольствовались прогулками в Летнем саду, где сверкал иллюминацией ресторан Балашова, а с Невы веяло прохладой.

– Катя, – сказал однажды Боткин жене, гуляя с ней по аллеям и ежеминутно раскланиваясь со знакомыми или совсем незнакомыми, которые издали снимали перед ним котелки, – помнишь ли, дорогая, что я не так давно говорил тебе о Реште?

– Да, это город в Персии, но к чему ты Решт вспомнил?

– Я получил на днях странное письмо…

– Неужели из Решта?

– Нет, от городского головы волжского Царицына некоего господина Мельникова, который бьет тревогу, ибо с низовий Волги приходят слухи о том, что в станице Ветлянской умирают люди… похоже, что от чумы.

Боткин был женат вторым браком на княжне Оболенской, для нее он был тоже вторым мужем; некрасивая, но умная женщина в очках, похожая на курсистку, она многое понимала в заботах мужа-врача, но сейчас понимать его не хотела:

– Чума? В конце века науки и прогресса? Верить ли?

– Верить надо, – отвечал он подавленно. – Чума не признает ни времени, ни пространства, а ее пути остаются для нас, грешных, неисповедимы, как и пути Господни…

Сергей Петрович был слишком известен, по этой причине двери любых кабинетов были перед ним широко распахнуты, и в один из дней осени 1878 года врач потревожил покой министра внутренних дел Макова, спросив его:

– Лев Саввич, известно ли вам, что творится в Ветлянке?

Маков покраснел, ибо не знал, где такая Ветлянка, но, поборов смущение, он сделал вид, что извещен достаточно. На всякий случай Боткин вложил в него ничтожную долю правды, которой хватило с избытком, чтобы министр схватился за голову.

– Только прошу вас, никому не говорите, – взмолился он. – Ведь если в этой обнаглевшей Европе узнают, что у нас все уже есть и даже чумою обзавелись, так бедную Россию опять будут обливать помоями, а нас, великороссов, будут величать «дикими азиатами»…

1878 год близился к своему ужасному завершению.

Астраханская губерния – край необъятный, издавна славный тем, что кормил вкусной рыбкой всю мать Россию; тут в гигантских чанах с рассолом тузлука солилась рыбка большая и маленькая, волжская или каспийская, тут существовал обильный промысел тюленьего боя, а гужбанье с пристани, грузчики-тяжеловесы, угрожали миллионерам-рыботорговцам такими словами:

– Ты, найденыш, ежели и дале нас одною паюсной икрой кормить станешь, так мы тебе, вот те крест святой, такую стачку устроим, что не возрадуешься… Вари кашу!

Губернией управлял Николай Биппен, который (по мнению служившего при нем чиновника Н. Г. Вучетича) «был крайне осторожен, робок и мнителен, его всегда смущало опасение – как на то или иное его действие посмотрят в Петербурге?..». Узнав о непонятной смертности в Ветлянке, он хотел было вмешаться, но тут атаман Астраханского казачьего войска грудью встал на защиту станицы:

– Неча! Тамотко сидит мой бравый полковник Плеханов, не чета всем вам, ён и без вас знает, когда кому и как помирать… Ветлянка – это наше казачье владение!

А рыботорговцы устроили гвалт в приемной губернатора:

– Да нету там никакой чумы! Это тилигенты в очках придумали, чтобы им за чуму от академий разных премий надавали побольше… Ведь ежели рыбку-то не вывозить куды на прожор, так она загниет в тузлуке, мы же мильёны потеряем… сами сдохнем. Таки дела!

Правитель губернской канцелярии, пылкий грузин Давид Чичинадзе, оказался дальновиднее всех, он вызвал двух городских врачей – М. Л. Морозова и Григорьева, сказал им, смеясь:

– Слушайте! Пока там наш губернатор отлаивается от грозного атамана, а купцам только и дела, чтобы селедку солить, я, господа, желаю вам доброго пути до Ветлянки, чтобы на месте вы, как врачи, и разобрались – от чего мрут там людишки?..

Ни врачи тогда, ни историки позже так и не выяснили пути-дороги, по которым чума вторглась в пределы благословенной Астраханской губернии. Совсем недавно отгремела война России с Турцией, и они думали, что чуму занесли казаки, сражавшиеся под Карсом, а под Карсом она объявилась среди турецких солдат, занесенная ими из Месопотамии; другие утверждали, что чума приплыла по волнам Каспийского моря из Персии, где не так давно она как следует погостила в городе Реште… Вучетич, человек думающий, позже писал о чумной эпидемии, объявившейся в Ветлянке: «Она действительно была загадочной для нашей хваленой бюрократии, всегда способной лишь запутывать, осложнять и затемнять всякое дело, лишь бы по возможности умалить сам факт бедствия народа в своих личных интересах…»

Казачья станица Ветлянская (или проще – Ветлянка, как ее называли) со времен веселой Елизаветы процветала на правом берегу Волги – как раз посередине пути между Астраханью и Царицыном; станицу населяли казаки и рыбаки, а плывущие пароходом видели, что в Ветлянке ветер во всю ивановскую раскручивает крылья сразу двадцати мельниц, значит, живут и не тужат, ибо есть что молоть. Именно из этой рыбно-мукомольной благодати местный священник и известил царицынского голову, своего родственника, о том, что в Ветлянской станице творится что-то неладное: люди стали помирать, коротко отмучившись жаром, слабостью, головными болями, распуханием желез, у иных же случался бред и судороги. В станице было тогда два доктора – Кох и Депнер: первый умер, а второй… второй – убежал!

Вскоре священник снова известил голову Мельникова о том, что вокруг него все умирают, он решил описывать все случаи смерти, а когда пробьет его час, он все написанное упрячет в верхний ящик комода, чтобы люди узнали правду… Жена Мельникова, дама многопудовая, возглавляла местное общество Красного Креста, голова сказал ей:

– Понимаешь ли, моя ласточка? Коли это чума и она двигается вверх по течению Волги, то на очереди наш Царицын, потом – Саратов, а затем… страшно сказать!

– Страшно, – отвечала жена, содрогаясь могучим телом.

Содрогаясь всеми фибрами доброй души, Мельников сообщил о событиях в Ветлянке знаменитому Боткину, тот уведомил о них Макова, но министр боялся беспокоить чумой императора. Не дождавшись решения Петербурга, Мельников своей волей снарядил в станицу Ветлянскую не врача, а лекаря Васильева:

– Ты, дружок, осмотрись там, – напутствовал его голова, – возьми казаков и двух сестер милосердия. А моя женушка от Красного Креста посылает с тобой в Ветлянку обувь, чаек, сахарок, что там еще послать? Ну бельишко… Давай, дружок, поцелуемся на прощание. Век тебя не забуду!

Поцеловались. Через несколько дней в Царицын пришло письмо Васильева – жуткое. Ветлянскими казаками управлял Плеханов, полковник Астраханского казачьего войска; он сказал, что болен (через щелку двери), а лекаря к себе не допустил.

– Ты что? Сам не видишь, что конец света приходит? – сказал Плеханов. – Делай, что хочешь, а меня забудь…

А что делать лекарю, который привез умирающим пшено, чаек, сахарок и бельишко? «По дороге, – сообщил он в Царицын, – мне попадалось множество трупов… в домах больные и мертвые. Погребать умерших никто не соглашается. Матери, жены, отцы, дети – все боятся больных. Бросают дома и семейства, бегут в степь. После долгих усилий я едва нашел двух пьяниц, которые согласились хоронить тела…» Эпидемия охватила уже весь Енотаевский уезд, люди, до этого здоровые, умирали в два-три часа, помощи ниоткуда не было, и лекарь Васильев тоже скрылся.

Тут в Ветлянку нагрянули бравые астраханские врачи – Григорьев с Морозовым, но признаков чумы, описанных в инструкциях по ее излечению, они не обнаружили. Мертвых полно, а чумы нет. Покойники и больные никак не укладывались в рамки инструкции: опухоли (бубон) отсутствуют, дыхание затруднено, временами кровохарканье, а в боку у всех колотье.

Один гиппократ спрашивал другого гиппократа:

– Что же мы, коллега, станем писать начальству? В руководстве по выявлению признаков чумы сказано совсем иное.

– Да, ничего похожего с тем, что мы наблюдаем. Скорее всего в Ветлянке не чума, а – пневмотифус…

Так и писали, что в Ветлянке чумы нет, зато есть повальная пневмония (пневмотифус). Этим извещением врачи успокоили себя, утешили начальство и вызвали приступ бурной радости в Петербурге; наверное, им бы довелось таскать «Анну на шее», если бы Григорьев однажды не сказал Морозову:

– Что-то сегодня в боку постреливает.

– А мне, коллега, признаюсь, дышится скверно…

Поговорили и разом умерли (считай, не от чумы, а от этого самого спасительного «пневмотифуса»). Паника охватила соседние станицы, люди бежали куда глаза глядят, ночевали в стогах сена, копали для жительства ямы – только бы избежать неминучей смерти. Ветлинский казак Петр Щербаков вспоминал:

– Время было лютое. Все по домам заперлись, носа на улицу высунуть боялись. А если глянешь на улицу, так сразу гробов двадцать увидишь. Везут их двое – пьянь-пьянцовская, у них гармошки, и они песни поют, на мертвых сидючи… Да, – заключал Щербаков, – я уж повоевал в жизни, всего насмотрелся. Конечно, на войне страшно, зато в Ветлянке было куда как страшнее.

Тут казаки изловили в степи лекаря Васильева и, сидя верхом, нагайками погнали его обратно в Ветлянку:

– Коли ты дохтур, так лечи, мать твою так.

– Братцы, да не доктор же я, а только лекарь.

– Ты глупее нас не притворяйся, мы сами безграмотные.

– Да боюсь я, братцы, боюсь, – плакал Васильев.

– Мы все боимся, – хлестали его казаки…

Н. Мельников писал, что за отсутствие рвения Васильева «хотели было предать суду, но ввиду оказанных им впоследствии заслуг, дело оставили без последствий». 19 декабря из Астрахани приехал в Ветлянку медицинский инспектор Егор Цвингман, дядька серьезный, который сразу и точно определил: чума! Диагноз был поставлен, но эпидемия, охватывая станицы правого берега Волги, уже переметнулась и на левобережье – в село Пришиб, а там рядом – кочевья калмыков, «черная смерть», когда-то не раз обезлюдившая Европу, вторглась в дымные и нечистоплотные улусы. Только теперь в величественном Санкт-Петербурге забили тревогу…

Всеобщая паника обретала государственные масштабы, правда, еще не выходя из границ самого государства. 23 декабря Петербург распорядился заключить Енотовский уезд под охрану воинского оцепления, чтобы ни один житель не вздумал искать спасение в бегстве. В заснеженной степи кордоны были расставлены, костры разведены, но станичный люд, доказывая свою неустрашимость, все равно разбегался во все стороны, разнося эпидемию дальше… Николай Карлович Гире, возглавляющий тогда внешнюю политику России, боялся, кажется, не столько самой чумы, сколько того, как станут отзываться о нашей чуме в Европе:

– О-о, вы еще не знаете канцлера Бисмарка! – говорил он, закатывая глаза. – Но теперь вы его узнаете… для него эта Ветлянка как раз кстати, чтобы лишний раз нагадить России, а венские Габсбурги послушны ему, как дети строгой бонне… Наконец, в Турции и Персии чумы нет, и там смеются над нами, откуда она, эта чума, взялась?

Лев Саввич Маков велел созвать совещание:

– Из-за амбиций этого Бисмарка не скрывать же нам перед всей Европой, что – да! – у нас чума, что – да! – лекарств нету, что – да, наконец! – врачей в тех краях тоже мало…

На совещании медиков с чиновниками МВД Боткин признал ветлянскую эпидемию чумною (безо всяких сомнений), напомнив, что знаменитая чума в Москве во времена Екатерины Великой тоже начиналась с того, что тогдашние врачи трусливо боялись чуму назвать чумою, дабы не потревожить сладкий сон высочайших вельмож Санкт-Петербурга.

– Развитие в России чумы, – здесь я дословно цитирую слова Сергея Петровича, – в тех размерах, в каких она появлялась в прошлые столетия, невероятно (ныне), однако возможно появление в различных частях России большего или меньшего числа заболеваний чумной болезнью…

Итак, тревога объявлена! А куда, спрашивается, девать астраханскую рыбку или икру, если рыботорговцы Астрахани всюду натыкаются на штыки кордонов? Неисчислимые (и, конечно, миллионные!) уловы рыбы и баррикады бочек с икрой пропадают на пристанях, а в столицах уже воротятся от стерляжьей ухи, уже не желают есть икру ложками, ибо… испугались чумы. Сотни торговых домов в Астрахани пошли по миру, мигом разоренные, на бирже возникла паника, кто-то играл на повышение, кто-то рвал сотенные из рук, выигрывая на повышении курса.

– Господа! – орали на бирже. – Эта Ветлянка нам даром не обойдется… Разве не слыхали, что говорят в Париже? Падение русского курса неизбежно… готовьтесь плакать!

Бисмарк, вестимо, не упустил удобного случая, чтобы не использовать ветлянскую чуму как отличный предлог для экономической изоляции России (за которой, возможно, последует блокада политическая?). Германия и послушная ей Австрия мгновенно расставили на границах кордоны, отказываясь от русских товаров, таможенные строгости были усилены, а наплыв русских туристов и путешественников до крайности ограничен. «Все это, – писал современник, – вместе взятое, отразилось потом миллионными убытками на русской торговле и промышленности». Европейцы же, далекие от каверз берлинской политики, восприняли карантинные меры против России – как долгожданный сигнал к наведению порядка у себя дома: в нейтральных странах начался генеральный аврал по уборке дворов и улиц, срочно выгребались помойные ямы, не чищенные с походов Наполеона, мэры городов не гнушались проверять чистоту общественных нужников… Так что, дорогой читатель, пусть Европа еще скажет нам спасибо за то, что своей чумой мы помогли ей в соблюдении гигиены и чистоты!

Боткин оставался в столице, но многие врачи покинули ее, чтобы бороться с ветлянской чумою. Среди отъезжавших был и заслуженный профессор Эдуард Эйхвальд, основатель клинического института в столице. Доктор Василий Бертенсон оставил описание сборов профессора в дорогу и те «предосторожности, которыми хотел окружить себя даже такой серьезный клиницист – вроде наглухо закрытой одежды с проведенною в рот ему трубкою для дыхания, какие употреблялись еще в средние века».

– Вы прямо в Ветлянку? – спросил Боткин.

– Сначала в Царицын, – отвечал Эйхвальд.

– Вы там не напугайте жителей своим видом, иначе из Царицына побегут так же, как бегают из Ветлянки…

Царицын в эти дни тоже был окружен кордонами, а 24 января 1879 года император Александр принял у себя в кабинете героя минувшей войны – генерала Михаила Тариеловича Лорис-Меликова. Это был умный и доброжелательный человек армянского происхождения, никогда не мечтавший о громкой карьере.

– Граф, – сказал ему царь, – до этого прискорбного случая с Ветлянкой не было отбою от желающих стать губернатором в Астрахани, где ворочают миллионами, но теперь трудно найти человека, который бы захотел получить эту губернию… Надеюсь, четырех миллионов вам хватит?

Лорис-Меликов был назначен временным генерал-губернатором Астрахани, Саратова и Самары, которым угрожала чума, а город Царицын он избрал для квартирования своего штаба. Генерала провожали, как смертника, осыпая перрон вокзала цветами, поэты слагали в честь его прочувственные экспромты, а дамы даже не пытались скрывать своих слез.

– Дамы и господа, – заверил провожавших Лорис-Меликов, – пусть эта ветлянская чума станет последней для матушки-России… Предлагаю не стесняться и дружно провозгласить: ура!..

27 января в сонме генералов и врачей Лорис-Меликов прибыл в Царицын, а буквально на следующий день из Ветлянки его известили, что во всей Астраханской губернии не возникло ни единого случая заболевания с чумным признаком. Конечно, это было случайное совпадение, а чума прекратилась не потому, что испугалась прибытия отважного генерала. Но зато прекращение чумных заболеваний испугало самого генерала.

– Господа, – сказал Лорис-Меликов, – к нам из Европы спешит авторитетная комиссия ученых врачей, а… что мы им покажем? Ведь они едут не просто так, а… надо им что-то показать! Европа должна убедиться, что Россия их не обманывала: чума была.

«Вырывать же трупы умерших от эпидемии из глубоко засыпанных и залитых известью могил никто не мог и подумать, ибо это было бы в то время делом рискованным и безумным», – отмечал свидетель тех событий. Давид Чичинадзе принес «радостную» весть:

– Ваше сиятельство, – доложил он с поклоном, – чума, кажется, сама позаботилась, чтобы Международная комиссия осталась нами довольна… Вдруг очутилась девица Анна Обойденова, и таким образом она вся – к услугам ученых Европы.

– Обрадовал… дурак какой-то, – ворчал потом Лорис-Меликов. – Сегодня Обойденова, завтра Найденова, если так пойдет и далее, так нам вовеки от карантинов не избавиться…

Настрадался и городской голова Мельников! Вот уж не думал он, что его захудалый и пыльный Царицын, в котором полно всяческих оборванцев и нищих с живописными заплатками, этот волшебный град (будущая «твердыня на Волге») станет принимать у себя светил европейской медицины. Как посыпались они разом, будто мусор из дырявого мешка, – только и поспевай встречать на вокзале, только успевай размещать по квартирам обывателей, выискивая такие, где клопов и тараканов поменьше… Международную комиссию составляли профессора и ученые Вены, Бухареста, Парижа, Берлина и прочих столиц, которые никаких лекарств не привезли, зато они доставили на берега Волги немало советов. Кроме раздачи бесплатных советов, особой пользы от делегатов не было, но с их слов было понятно, что от решения комиссии зависит снятие санитарных кордонов на рубежах России…

Много позже Мельников своим гостям рассказывал:

– Надоели они мне тогда порядочно, да ведь, сами понимаете, гостей не выгонишь. Если уж честно говорить, эти ученые дальше Сарепты и не ездили, так и сидели в Царицыне на моей шее. Лишь некоторые, что гнались за «азиатской» экзотикой, добрались аж до Астрахани, где тамошние купцы им балыки в рот совали, а черной икрой готовы были ботинки им чистить…

Навигация в 1879 году началась еще в феврале, ибо Волга вскрылась раньше обычного, и граф Лорис-Меликов пароходом прокатился до Астрахани со всей свитой, набиравшей «прогонные»; говорят, что попутно заглянул он и в вымершую Ветлянку. На всем пути следования генерал-губернатора занималось зловещее зарево пожаров – граф безжалостно спалил все «чумные» дома, движимое и недвижимое имущество, чтобы уничтожить все зародыши эпидемии. При этом, не скроем, Лорис-Меликов с небывалой щедростью оплачивал владельцам полную стоимость всего сожженного, так что никаких конфликтов с «погорельцами» у него не возникало, а из суммы в четыре миллиона граф истратил на устройство пожаров и компенсацию сгоревшего всего 308 000 рублей…

Принято считать, что чума отступила от Волги сама, обессиленная. Но Россия не оставалась равнодушной к Ветлянке, «на чуму» ехали со всех концов страны ученые, врачи, фельдшеры, сестры милосердия и добровольцы-студенты, согласные рисковать своей жизнью. Заключительный итог этой схватки с эпидемией был подведен профессором Эйхвальдом, который 6 марта оповестил Россию о том, что «эпидемия в Астраханской губернии кончена, а кордоны сняты». Об этом узнали из газет, и вывод Эйхвальда был торжественно заверен подписями членов Международной комиссии…

Между тем, читатель, в стране тогда нарастало движение народовольцев, и после того, как Степан Халтурин пытался взорвать Зимний дворец с его обитателями, император Александр II назначил графа Лорис-Меликова диктатором. Конечно, в России понимали, что Ветлянка придала графу некий ореол героизма и потому – вот парадокс! – чума породила диктатора. Но, Боже мой, что тут началось на Кавказе… Кавказцев обуял дикий восторг от того, что армянин, их земляк, возвысился над русским народом. Теперь русские слышали от них даже стихи:

– Разве сама не знаешь? Ты слюшай: один Кура – один Терек, один Лорис – один Мелик… Если бы не наш Лорис, вы бы там от чумы все окочурились. Тебе, кацо, это мало?

Конечно, Михаил Тариелович таким дураком никогда не был и угнетать русский народ не собирался. В обществе диктатора прозвали «бархатным», ибо, даже угрожая, он гладил виновного по головке, а время его правления вошло в историю под названием «диктатура сердца». Первомартовская бомба народовольцев, взорвавшая Александра II, взорвала и карьеру этого человека…

Веселого во всем этом, читатель, мало.

Конец же нашего рассказа будет попросту печальным…

Тот же чиновник Н. Г. Вучетич, на которого я однажды ссылался, писал: «Я недаром подчеркнул эпитет „загадочной“ эпидемии… Над ветлянской чумой ломали головы 120 врачей, вместе с профессорами, и никто из них не знал и, наверное, не знает по сие время, откуда взялась эта чума?..» Возникшая на самом отшибе империи, она, как это ни странно, имела трагический финал в столице.

Сергей Петрович Боткин, сам в Ветлянку не ездивший, был, однако, хорошо информирован о тамошних делах. Его настораживал рецидив чумы – в самый канун приезда Международной комиссии, когда казалось, что с чумою уже покончено.

– Катенька, – говорил он как-то жене, – не странно ли, что в Ветлянке вдруг заболела юная казачка Анюта Обойденова, чему даже обрадовались приезжие из Европы, желавшие убедиться в болезни наглядно. Анюта была исследована, а гнойные бубоны в ее паху вскрывал чуть ли не сам знаменитый берлинский профессор Август Гирш.

– Казачка осталась жива?

– Да. Пора ей замуж.

– А тебя волнует… – начала было жена.

– Меня волнует, что недавно в Петербурге случилось несколько подозрительных смертей, вроде бы тифозного происхождения, но если вдуматься, то они в чем-то схожи с облегченной формой той же ветлянской чумы…

Карточки больных тогда именовались «скорбными листами»; графики колебаний температуры были едва ли не главным мерилом в распознавании болезни, но кривые синусоиды этих графиков вдруг (вдруг!) перестали соответствовать общей картине развития тифов. Боткин еще остерегался ставить точный диагноз.

– Пока я лишь наблюдаю, – говорил он студентам в клинике, – и, если приду к какому-либо выводу, я, господа студенты, не премину известить вас о них сразу же…

Помимо врачебной практики, Боткин славился в Петербурге своими лекциями в Медико-хирургической академии; на эти лекции сходились не только врачи или студенты, их посещали множество петербуржцев, увлеченных наукою, и громадный амфитеатр аудитории, рассчитанный на полтысячи слушателей, не вмещал всех желающих слушать великого врача. Доктор П. А. Грацианов вспоминал, как с этой теснотищей «боролся» сам Боткин, энергичной походкой входивший на кафедру.

– Как это ни прискорбно, – были его первые слова, – но посторонних, вне моего курса академии, я очень прошу оставить аудиторию, а теперь продолжим тему о…

В этой фразе Боткин не делал паузы, сразу же приступая к лекции, а потому «посторонние», боясь ему помешать, уже не спешили к выходу, оставаясь слушать и далее. Было, кажется, 13 февраля 1879 года – угроза ветлянской чумы еще существовала, в этот день у Сергея Петровича был обычный прием студентов в клинике, и тут – внимание! – был представлен очередной больной, являющий нечто звероподобное в своей неопрятной наружности, человек с блуждающими от страха глазами, а разбухшее лицо этого типа говорило не в пользу его трезвости, было видно, что он «приложился вчерась», а, попробуй такого выпустить на улицу, он «приложится» снова…

– Рекомендую, господа, – представил Боткин пациента, – перед нами столичный дворник Наум Прокофьев… Кстати, любезный, где вы изволите иметь место своего проживания?

– Да тута… недалече… эвон…

– Простите, где это ваше «эвон»?

Выяснилось, что Наум Прокофьев машет метлой и собирает в совок лошадиные кругляши не где-нибудь на задворках, а в самом центре столицы – в Михайловском (Инженерном) замке, где располагалось Артиллерийское училище.

– Там же, в этом замке, и проживаете?

– Угу. Имею жительство. В подвале, конешно.

– Вы один там или…?

Увы, дворник проживал не один, вместе с ним подвал замка населяли семейные солдаты с детьми. Взгляд Боткина, обращенный к студентам, был слишком выразительным. А по мере того, как задавались им вопросы, а ординатор заполнял «скорбный лист» признаниями дворника, среди студентов началось раздвоение: смельчаки, влюбленные в риск науки, придвинулись ближе к Боткину, а трусливые жались к дверям. Лишь ординатор строчил как ни в чем не бывало, ибо «чумовые признаки» были ему уже знакомы. Сергей Петрович, заложив руки за спину и низко опустив голову, долго молчал. Думал. Как объяснить этим молодым людям, что дворник являет собой полноценную клиническую картину… ч у м ы… Пусть даже в облегченной ее форме, но… Последовал еще один вопрос к пациенту:

– Господин Прокофьев, а эти солдаты откуда взялись?

– Да «слабосильная команда». После войны…

Там был Каре и чума в Месопотамии, а здесь кручи Балкан, опять же война с турками… Пора ставить беспощадный диагноз. Резкий поворот к столику ординатора:

– Запишите: чума в первичной ослабленной степени…

П. А. Грацианов, наблюдавший всю эту сцену, писал, что Боткин вряд ли «поспешил» (в чем его упрекали тогда очень многие). «Слушатели профессора, писал он, отлично знали, что из уст Боткина не мог выйти поспешный или необдуманный диагноз, тем более такой, который неминуемо должен был наделать шуму…» Это хорошо понимал и сам Сергей Петрович:

– Вы, надеюсь, из опроса больного уже достаточно поняли, каков будет диагноз. Но я прошу вас, господа, не распространяться о нем в обществе, понаблюдаем далее…

Болтун нашелся! Вечером того же дня в габсбургской Вене мальчишки, торговавшие газетами, оглушали прохожих истошными криками: «Der Pestfall In Petersburg!» (чума в Петербурге!). А с бульваров Вены, пронизанных музыкой вальсов, молва о чуме рикошетом вернулась обратно, и столичный градоначальник А. Е. Зуров, совсем не злодей, напротив, человек добропорядочный, повидался с Боткиным, пораженный не менее самого Боткина.

– Сергей Петрович, ваше мнение ко многому нас обязывает. Стоит ли вам столь категорично называть эту болезнь дворника обязательной чумой? Неужели в медицине так трудно подыскать какой-либо более утешительный синоним?

– Александр Елпидифорович, – отвечал Боткин, – ни мне, ни вам тем более не дано право придумывать для чумы новое название. Не верите мне? Так созывайте врачебную комиссию…

Но комиссия подтвердила диагноз Боткина в том, что Наум Прокофьев является носителем чумной инфекции в той ослабленной стадии, что предшествует началу чумной эпидемии. Всех солдат с женами и детьми погнали из подвала Михайловского замка, под строгим конвоем вывезли из столицы, строго изолировав, а сам виновник их выселения так и не осознал, что он сделал в жизни такого хорошего, почему теперь за ним все ухаживают, словно за барином. Наум Прокофьев лежал в отдельной палате, окруженный врачами, сиделками и студентами, которые палаты не покидали. О самочувствии дворника они писали реляции на листах бумаги, показывая написанное через стекло, и так же – через стекло – прочитывали указание от профессора Боткина…

Сначала болезнь развивалась, как и положено, но однажды Боткин прочитал, что наметилось резкое улучшение, и больше всех обрадовался этому градоначальник Зуров:

– Сергей Петрович, а вы случайно не ошиблись?

Новая комиссия о чуме уже не заикалась. Все газеты, забыв про дворника, ополчились на Боткина, обвиняя его в «ошибке». Кампанию травли начал Катков, его «Московские Ведомости» выставили врача на всеобщее посмешище, а суть катковской злобы выявилась, кажется, в самой последней фразе его статьи: «Телеграф из Берлина уже возвещает о новых мерах строгостей России, подготовляемых тамошним правительством».

Ага! Не здесь ли и кроется суть гнева Каткова?..

Врач Н. А. Белоголовый, друг и почитатель Боткина, писал, «что его славное и ничем до сих пор незапятнанное имя, которым так справедливо гордилась Россия и вся русская наука, сразу сделалось мишенью ежедневных нападок и самых обидных оскорблений…». Давно известно, что у талантливых тружеников всегда немало подлых завистников, которые до поры до времени помалкивают, но, стоит чуть оступиться, как они толкают, чтобы видеть тебя непременно упавшим. Разом были забыты все прежние заслуги, с каким-то ожесточенным наслаждением имя Боткина растаптывали в грязи. Сергей Петрович всегда был доверчив, по-детски добродушный ко всем людям, он желал видеть в них только хорошее, а теперь в недоумении спрашивал жену:

– Катя, отчего в людях столько жестокости?..

По словам Белоголового, «он лишился сна, аппетита, все его нравственное существо было потрясено» несправедливостью, с какой его, вчерашнего кумира, казнили и распинали. Сплетни и клевета сделали свое дело. Теперь, возвращаясь домой, Сергей Петрович уже не протискивался через толпу больных, желавших от него излечения, лишь одинокие старухи глядели жалобно:

– Спаси нас, батюшка Сергей Петрович…

В один из дней он поднес к стеклу записку, в которой спрашивал – как здоровье Наума Прокофьева? «Поправляется» – написал в ответ ординатор, и Боткин молитвенно перекрестился:

– Так я же ведь смерти ему и не желал…

Между тем, газетная клевета иногда смахивала на политические доносы, а слово не воробей – его не поймаешь. Сергея Петровича без зазрения совести винили в отсутствии патриотизма (?), в тайных связях с нигилистами (?), будто он играет на бирже (?) и потому, мол, злодейски решил уронить курс русского рубля (?); наконец, фантазия врагов дошла до такой степени, что Боткина обвинили даже в том, что он выдумал (?) чуму в Ветлянке – на страх России и на пользу ее врагам…

Наум Прокофьев был выписан из клиники и ушел домой своими ногами, снова подметая панели перед Михайловским замком…

Сергей Петрович после этого прожил еще десять лет, но силы его были уже подорваны – травлей! Он, великий клинист, спасавший многих людей от смерти, скончался от приступа грудной жабы (нынешней стенокардии). Но даже лежа на смертном одре, Боткин оставался уверен в точности своего рокового диагноза, и жена слышала от него последние слова:

– Ошибки с моей стороны не было. Я только не смог разгадать самой природы этого странного заболевания… Помнишь ли казачку Анюту Обойденову? Ведь она тоже выздоровела…

Давние споры об этой «ошибке» доктора Боткина, временами угасая, иногда снова возникают и в наше время, словно пламя из пепла тех костров, что давно загашены. Сейчас некоторые из ученых склонны думать, что дворник Наум Прокофьев переболел туляремией, которая в ту пору еще не была известна медицине. Но для нас имя Боткина сохранилось в святости…

Оглавление

Все было спокойно, и ничто не предвещало беды…

Пять приемных дней в неделю – это, конечно, многовато для каждого врача, а тем более для такого, каким был маститый клиницист Сергей Петрович Боткин. Возвращаясь по вечерам со службы, уже достаточно утомленный, он с трудом протискивался в свою квартиру через плотную очередь жаждущих от него исцеления, а бывали и такие дни, когда очередь больных начиналась на лестнице.

– Позвольте пройти, – вежливо говорил Боткин. – Не сомневайтесь, приму всех, но прежде пообедаю и выкурю сигару.

Иногда до полуночи принимал больных, после чего приникал к возлюбленной виолончели, уверовав, что музыка лучше любой ванны снимает мозговую усталость. Редкий день Боткина выдавался свободным; трамваев тогда не было, конка далее Литейного моста не ходила, петербуржцы довольствовались прогулками в Летнем саду, где сверкал иллюминацией ресторан Балашова, а с Невы веяло прохладой.

– Катя, – сказал однажды Боткин жене, гуляя с ней по аллеям и ежеминутно раскланиваясь со знакомыми или совсем незнакомыми, которые издали снимали перед ним котелки, – помнишь ли, дорогая, что я не так давно говорил тебе о Реште?

– Да, это город в Персии, но к чему ты Решт вспомнил?

– Я получил на днях странное письмо…

– Неужели из Решта?

– Нет, от городского головы волжского Царицына некоего господина Мельникова, который бьет тревогу, ибо с низовий Волги приходят слухи о том, что в станице Ветлянской умирают люди… похоже, что от чумы.

Боткин был женат вторым браком на княжне Оболенской, для нее он был тоже вторым мужем; некрасивая, но умная женщина в очках, похожая на курсистку, она многое понимала в заботах мужа-врача, но сейчас понимать его не хотела:

– Чума? В конце века науки и прогресса? Верить ли?

– Верить надо, – отвечал он подавленно. – Чума не признает ни времени, ни пространства, а ее пути остаются для нас, грешных, неисповедимы, как и пути Господни…

Сергей Петрович был слишком известен, по этой причине двери любых кабинетов были перед ним широко распахнуты, и в один из дней осени 1878 года врач потревожил покой министра внутренних дел Макова, спросив его:

– Лев Саввич, известно ли вам, что творится в Ветлянке?

Маков покраснел, ибо не знал, где такая Ветлянка, но, поборов смущение, он сделал вид, что извещен достаточно. На всякий случай Боткин вложил в него ничтожную долю правды, которой хватило с избытком, чтобы министр схватился за голову.

– Только прошу вас, никому не говорите, – взмолился он. – Ведь если в этой обнаглевшей Европе узнают, что у нас все уже есть и даже чумою обзавелись, так бедную Россию опять будут обливать помоями, а нас, великороссов, будут величать «дикими азиатами»…

1878 год близился к своему ужасному завершению.

Астраханская губерния – край необъятный, издавна славный тем, что кормил вкусной рыбкой всю мать Россию; тут в гигантских чанах с рассолом тузлука солилась рыбка большая и маленькая, волжская или каспийская, тут существовал обильный промысел тюленьего боя, а гужбанье с пристани, грузчики-тяжеловесы, угрожали миллионерам-рыботорговцам такими словами:

– Ты, найденыш, ежели и дале нас одною паюсной икрой кормить станешь, так мы тебе, вот те крест святой, такую стачку устроим, что не возрадуешься… Вари кашу!

Губернией управлял Николай Биппен, который (по мнению служившего при нем чиновника Н. Г. Вучетича) «был крайне осторожен, робок и мнителен, его всегда смущало опасение – как на то или иное его действие посмотрят в Петербурге?..». Узнав о непонятной смертности в Ветлянке, он хотел было вмешаться, но тут атаман Астраханского казачьего войска грудью встал на защиту станицы:

– Неча! Тамотко сидит мой бравый полковник Плеханов, не чета всем вам, ён и без вас знает, когда кому и как помирать… Ветлянка – это наше казачье владение!

А рыботорговцы устроили гвалт в приемной губернатора:

– Да нету там никакой чумы! Это тилигенты в очках придумали, чтобы им за чуму от академий разных премий надавали побольше… Ведь ежели рыбку-то не вывозить куды на прожор, так она загниет в тузлуке, мы же мильёны потеряем… сами сдохнем. Таки дела!

Правитель губернской канцелярии, пылкий грузин Давид Чичинадзе, оказался дальновиднее всех, он вызвал двух городских врачей – М. Л. Морозова и Григорьева, сказал им, смеясь:

– Слушайте! Пока там наш губернатор отлаивается от грозного атамана, а купцам только и дела, чтобы селедку солить, я, господа, желаю вам доброго пути до Ветлянки, чтобы на месте вы, как врачи, и разобрались – от чего мрут там людишки?..

Ни врачи тогда, ни историки позже так и не выяснили пути-дороги, по которым чума вторглась в пределы благословенной Астраханской губернии. Совсем недавно отгремела война России с Турцией, и они думали, что чуму занесли казаки, сражавшиеся под Карсом, а под Карсом она объявилась среди турецких солдат, занесенная ими из Месопотамии; другие утверждали, что чума приплыла по волнам Каспийского моря из Персии, где не так давно она как следует погостила в городе Реште… Вучетич, человек думающий, позже писал о чумной эпидемии, объявившейся в Ветлянке: «Она действительно была загадочной для нашей хваленой бюрократии, всегда способной лишь запутывать, осложнять и затемнять всякое дело, лишь бы по возможности умалить сам факт бедствия народа в своих личных интересах…»

Казачья станица Ветлянская (или проще – Ветлянка, как ее называли) со времен веселой Елизаветы процветала на правом берегу Волги – как раз посередине пути между Астраханью и Царицыном; станицу населяли казаки и рыбаки, а плывущие пароходом видели, что в Ветлянке ветер во всю ивановскую раскручивает крылья сразу двадцати мельниц, значит, живут и не тужат, ибо есть что молоть. Именно из этой рыбно-мукомольной благодати местный священник и известил царицынского голову, своего родственника, о том, что в Ветлянской станице творится что-то неладное: люди стали помирать, коротко отмучившись жаром, слабостью, головными болями, распуханием желез, у иных же случался бред и судороги. В станице было тогда два доктора – Кох и Депнер: первый умер, а второй… второй – убежал!

Вскоре священник снова известил голову Мельникова о том, что вокруг него все умирают, он решил описывать все случаи смерти, а когда пробьет его час, он все написанное упрячет в верхний ящик комода, чтобы люди узнали правду… Жена Мельникова, дама многопудовая, возглавляла местное общество Красного Креста, голова сказал ей:

– Понимаешь ли, моя ласточка? Коли это чума и она двигается вверх по течению Волги, то на очереди наш Царицын, потом – Саратов, а затем… страшно сказать!

– Страшно, – отвечала жена, содрогаясь могучим телом.

Содрогаясь всеми фибрами доброй души, Мельников сообщил о событиях в Ветлянке знаменитому Боткину, тот уведомил о них Макова, но министр боялся беспокоить чумой императора. Не дождавшись решения Петербурга, Мельников своей волей снарядил в станицу Ветлянскую не врача, а лекаря Васильева:

– Ты, дружок, осмотрись там, – напутствовал его голова, – возьми казаков и двух сестер милосердия. А моя женушка от Красного Креста посылает с тобой в Ветлянку обувь, чаек, сахарок, что там еще послать? Ну бельишко… Давай, дружок, поцелуемся на прощание. Век тебя не забуду!

Поцеловались. Через несколько дней в Царицын пришло письмо Васильева – жуткое. Ветлянскими казаками управлял Плеханов, полковник Астраханского казачьего войска; он сказал, что болен (через щелку двери), а лекаря к себе не допустил.

Над Ялтой есть гора Ставри-кая, по ней вьется тропа. Подъём не труден, но весьма полезен, потому что задает гармоничную нагрузку всему организму. А какой оттуда открывается вид на город!.. Тропу называют Боткинской: по преданию, ее пробивали для оздоровительного моциона императрицы по специальному проекту изобретательного лейб-медика Сергея Петровича Боткина…

‑ Пусть два солдата замотают тряпками лица, больного нужно перенести в подвал. Да распорядитесь потом переодеть людей  — и вон из здания! Старую одежду сжечь, запереть двери и окна, сообщить в полицию. Это чума.

‑ Доктор, а как же вы?

‑ Не тревожьтесь, я знаю один секрет, ‑ успокоил командира доктор Боткин.

Он, впрочем, и четырнадцатью годами раньше, в 1864-ом, во время эпидемии сыпного тифа говорил так же. И всё же заразился. Только при тифе, если повезет, вполне можно выжить, а с чумой шутки плохи. Кому это знать, как не доктору Боткину: он только что сам выдержал шквал обвинений в бездушии, когда по телеграфу распорядился не столько лечить, сколько изолировать от внешнего мира бедняг, заболевших в Астраханской губернии. Но страна все еще помнила 1771 год в Москве, когда чума, пришедшая с русско-турецкой войны, выкосила добрую половину населения старой столицы. Теперь же мы снова воюем с турками, и солдат Наум Прокофьев принёс страшный подарок с войны прямиком в Петербург.

Паника огнём охватила город. Вокруг Михайловского училища, где глубоко в подвале Сергей Петрович Боткин боролся за жизнь Наума Прокофьева, стоял кошмарный кордон из людей в глухих прорезиненных балахонах (капюшоны на лицах зашиты, сквозь дырки смотрят глаза в защитных очках). На бирже паника, улицы опустели, петербуржцы боятся нос из дома высунуть…

…А через две недели все утихло. Театральные ложи снова наполнились беспечной публикой, пошли балы, журфиксы – жизнь в Петербурге потекла по-прежнему. Но спасителя своего столица благодарить не спешила. Находились даже те, кто открыто потешался над Боткиным: мол, у страха глаза велики, а за чуму самонадеянный доктор принял обыкновенную «французскую болезнь». Всё дело в том, что солдат Прокофьев не умер, а, напротив, пошел на поправку: бубоны на лимфоузлах уменьшились, бред и судороги прекратились, жар стал спадать. А, главное, никто он него не заразился. «Распространение чумы не остановишь!», ‑ назидательно качали головой противники Боткина. «Смотря как останавливать», ‑ возражали его верные приверженцы. «От чумы не вылечишь!» ‑ настаивали враги. «Смотря как лечить! ‑ пожимали плечами друзья. – Полноте, господа, о чем тут спорить? Боткин в диагнозах не ошибается!»

В диагностике Сергею Петровичу, действительно, не было равных. Доктор Сеченов писал о нем: «Для Боткина здоровых людей не существовало, и всякий приближавшийся к нему, интересовал его прежде всего как больной. Он присматривался к походке и движениям лица, прислушивался, я думаю, даже к разговору». Его выводы, основанные на многолетних наблюдениях, были в равной степени точны и необъяснимы. Например, такой: «Если человек пахнет вспотевшим гусем, у него тиф». (Можно подумать, гуси потеют.) Рентгеновских аппаратов не было, об Х-лучах ещё не подозревал сам Вильгельм Конрад Рентген, а доктор Боткин уже умел видеть пациента насквозь. Точнее, слышать с помощью простого стетоскопа тончайшие шумы организма. Однажды, выслушав господина N ‑ совершенно здорового на вид мужчину, Сергей Петрович поставил диагноз: тромб в воротной вене. Лечить это не умел даже он, и бедняга был обречен – о чем Боткин в деликатной форме и сообщил родственникам. А те, не поверив, созвали консилиум. Что тут началось!

Недоброжелатели злорадствовали: закупорку воротной вены может определить только патологоанатом! Наконец-то этот купчик Боткин, этот самонадеянный шарлатан попался в собственную ловушку! Ведь прошла неделя, две, три, восемь, а пациент по-прежнему жив-здоров, и дай ему Бог… Газеты с радостью ввязались в баталию, предоставляя на своих страницах право высказаться обеим сторонам. К бедняге N по десяти раз в день наведывались какие-то любопытствующие, так что он в конце концов пригрозил заявить в полицию. Не успел…

В тот день анатомический театр был переполнен, словно какой-нибудь Мариинский. Друзья и недруги Боткина, журналисты, просто любопытствующие, дамы в шляпках, гимназисты… И вот профессор Ильинский, производивший вскрытие, продемонстрировал воротную вену с явными следами тромба, который и послужил причиной внезапной кончины бедняги N. «Самонадеянный купчик» вновь оказался прав!

Один купеческий дом

У отца, московского чаеторговца Петра Кононовича Боткина, был дом на Маросейке в Петроверигском переулке. Этот дом напоминал слоёный пирог: внизу помещались лавка, контора и роскошные, шёлково-бархатные жилые комнаты самого Петра Кононовича. На антресолях в тесных и низких клетушках, где перед тёмными образами светили лампады, ютились женщины и младшие дети. А в бельэтаже кипела удивительная жизнь: там было вечно накурено, звенели молодые голоса, часто пели и играли на рояле ‑ у старшего сына, Василия Петровича, собирались Белинский, Герцен, Огарёв, Тургенев, Некрасов, Панаевы. Поэт Афанасий Афанасьевич Фет походил-походил к Василию Боткину, да и женился на его сестре. Историку, профессору Грановскому, так понравилось здесь, что он уломал Василия Петровича сдать ему половину бельэтажа: с тем условием, что посиделки будут проходить на обеих половинах.

Всего детей у главы семейства, Петра Кононовича в двух браках родилось 25, из них выжили 14 (Сережа был одиннадцатым). Воспитывали их строго. Отец был, в сущности, очень добрым человеком, но баловать детей считал вредным. И если кто-нибудь, к примеру, проливал суп на скатерть, его оставляли без обеда из уважения к труду домашней прислуги. Не то что возражать, но даже разговаривать при отце было не принято.

Сережа лет до десяти страшно огорчал своего отца: он никак не мог освоить чтение по букварю, и Пётр Кононович говаривал: «Дурак, что с него возьмешь? Остается только отдать в солдаты». К счастью, брат Василий догадался попробовать поучить мальчика не по скучной до зевоты азбуке, а по увлекательной взрослой книге, и дело пошло! Примерно так же получилось с музыкой: Сережа много раз слышал, как бренчат на фортепьяно сёстры, и считал, что у него самого нет музыкального слуха. Зато с тех пор, как услышал игру Елизаветы Богдановны Грановской ‑ замечательной пианистки, сделался заядлым музыкантом и вполне прилично выучился играть на виолончели.

Дело кончилось тем, что Сергей – единственный из семьи – стал готовиться в университет. По математике и физике его натаскивал студент Рубенштейн ‑ брат музыкантов Антона и Николая (как же тесен был их московский разночинно-купеческий мирок!). Решено было поступать на факультет естественных наук, но тут, как гром среди ясного неба, правительственный указ от 30 апреля 1849 года: «Прием на все факультеты, кроме медицинского, временно прекратить» (в тот год опасались студенческих волнений). Ничего не оставалось делать, как идти в медики…

На медицинском факультете учили самым диковинным вещам. Например, что от большинства заболеваний помогает микстура из нашатыря, лакрицы, рвотного камня и капли из миндорфова спирта. Или что причина всех жизненных явлений ‑ некая «жизненная сила», самостоятельно образующая материю. Работа с микроскопом считалась кабалистикой и вообще опасным занятием.

И все же кое-чему Боткин в университете выучился. Одним из его профессоров был Пикулин, практиковавший революционные методы обследования больных – прощупывание и прослушивание. И Боткин научился у него понимать тайные знаки, которые организм больного подаёт врачу: там слишком глухой тон, там слишком громкий, а здесь звук трения или шум… «Вот где пригодились уроки музыки: «слухачом» Сергей стал отменным! За то и попал под начало к доктору Пирогову…

О пользе 20 тысяч

Николай Иванович Пирогов был из тех, кто на ходу создавал ту медицину, которой люди пользуются до сих пор. Первым научился гипсовать переломы, первым применил эфир для анастезии в полевых условиях (до этого солдатам просто давали водки, после чего дюжий санитар вырубал их ударом в челюсть), наконец, просто первым начал мыть руки перед операцией.

Сергея Боткина Пирогов взял к себе в симферопольский госпиталь ординатором – шла Крымская война. Утром после очередной бессонной ночи в операционной они по очереди ходили смотреть, как дежурные принимают со склада мясо, овощи, хлеб. Затем лично закрывали на замок котлы, в которых варился суп для больных. И только тогда шли спать. У Пирогова спросили, как на всё это хватает сил. Он объяснил: если еду у больных разворуют, все врачебные усилия могут оказаться напрасными. Воровство в армии царило страшное!

Боткин вспоминал: «Когда мне в первый раз пришлось подписывать требование в аптеку на бинты, корпию, хинин и когда я заявил удивление перед теми громадными количествами требуемых предметов, фельдшер мне объяснил, что аптекарь всё равно не отпустит и третьей части назначенного в требовании, которое, между прочим, остается в аптеке как подписанный врачом счет».

К великому огорчению Сергея, с хирургией у него не получалось. Из-за близорукости он не замечал мелких сосудов, и «заштопать» раненого как следует не мог. Пирогов, глядя на его мучения, сказал, наконец: «Сергей Петрович, я отдам вам в заведование послеоперационное отделение. Ваше призвание – терапия. После войны, обязательно, поезжайте в Германию: поучитесь и приедете в Россию врачом, каких еще здесь не видывали!»

Так и вскоре и получилось. Умер Пётр Кононович, по завещанию акции фирмы и миллионный капитал отошли четверым сыновьям (двоим от первого и двоим от второго брака), а остальным досталось лишь по 20 тысяч. И это ничуть не нарушило любви и согласия между братьями. Напротив, те, кому отошло основное, ощутили тяжкое бремя ответственности (Василию, к примеру, пришлось оставить милые сердцу литературу и философию ради дел фирмы). Зато те, кто был «обижен» завещанием, чувствовали себя настоящими баловнями судьбы: они могли жить, как хотели, чему весьма способствовали 20 тысяч (для сравнения, примерно в то же время Савва Мамонтов купил своё Абрамцево всего за 15 тысяч). Кто на что, а Сергей решил употребить деньги на европейское образование.

Через полгода Василий Боткин писал Анненкову: «На днях получил письмо от Сергея. Боже мой, какая кипит страшная работа в европейском научном мире! Сергей, который и здесь был дельный малый и выдержал экзамен на доктора, с ужасом пишет, до какой степени отстало наше медицинское образование от того, что теперь делается в Германии».

В Берлине обучалось немало молодых русских, держались вместе. «Душой кружка и запевалой был жизнерадостный Боткин, — вспоминает Сеченов, — его любили даже старые немки, а о молодых и говорить нечего». Днем самозабвенно возились с микроскопами, анализами, химикатами. По вечерам в трактирах пили пенистое пиво, слушали музыку и много спорили. Тому же Сеченову в споре о клеточной теории Боткин как-то бросил: «Кто мешает конец и начало, у того в голове мочало». Тот обиделся смертельно, и несколько лет не желал даже слышать о примирении, пока не вмешалась очаровательная невеста Боткина ‑ Анастасия Александровна Крылова, которой трудно было в чем-либо отказать.

Мечта Герцена

Сергей Петрович увидел её, дочь небогатого чиновника, во время «вакаций» в Москве. А через полгода в Вене играли свадьбу. Друг Боткина – доктор Белоголовый, вспоминал: «В небольшом салоне собрались все приехавшие с разных сторон для участия в торжестве; тут была и мать невесты из Москвы, и сестра её с мужем из Гамбурга, и брат жениха — художник, и его кузен, и ещё не помню кто, все эти гости с трудом разместились в комнате, потому что большая часть мебели была завалена дамскими нарядами, картонками из магазина и прочим, а на диване бережно раскинулось эфирное подвенечное платье. Медицинские книги и другие атрибуты учёной профессии отодвинуты были в задний угол, откуда они, и особенно среди них микроскоп, подняв свою металлическую блестящую голову, словно удивлённо посматривали на вторжение в их пределы таких легкомысленных предметов».

…«Он, право, сумасшедший, я обнаружила это, едва вышла за него замуж! ‑ смеялась Анастасия Александровна. ‑ На днях я его бужу, а он отвечает: «Что, пора вставать? А мне снился чудесный сон: раз уж теперь военное время, я взял одну оторванную ногу французскую, другую русскую и хочу попробовать над ними мой электрический аппарат». И такого рода благоразумные ответы мне часто приходится слушать». Сергей Петрович и сам признавался: «Куда ни иду, что ни делаю — перед глазами все торчит лягушка с перерезанным нервом или перевязанной артерией. Всю неделю был под чарами сернокислого атропина, я даже не играл на виолончели!».

Вскоре супруги переехали в Москву, и жизнь закипела с новой силой. Сергей Петрович стал профессором московского университета, завел экспериментальную клинику на 34 койки, где лечил по науке, и лабораторию для химико-биологических и микробиологических исследований… Именно там Сергей Петрович исследовал два вида желтухи: катаральную и геморрагическую, и обнаружил их инфекционное происхождение. В итоге первая стала называться «болезнью Боткина», а вторая – «Боткина-Вейля».

Со временем в экспериментальную больницу потянулись больные со всего города : Сергей Петрович всегда верно вычислял причину недуга и часто находил способ его излечить. Иной раз – весьма своеобразный способ. К примеру, однажды жена физиолога Ивана Петровича Павлова заболела нервной болезнью. Боткин, осмотрев ее, спросил:

‑ Скажите, вы любите выпить вина за обедом?

‑ Совсем не люблю и не пью.

‑ С сегодняшнего дня пейте. А в карты играете?

‑ Что вы, никогда в жизни!

‑ Что же, будем играть. Читали ли вы Дюма и еще такую прекрасную вещь, как «Рокамболь»?

‑ «Да что вы обо мне думаете, Сергей Петрович? Я же образованная женщина, недавно кончила курсы, мне некогда заниматься пустяками…

‑ Вот и прекрасно. Будете каждый день играть в винт, не меньше трех робберов, и читать про Рокамболя.

Дама, действительно, вскоре поправилась. А томик «Рокамболя» с легкой руки Боткина обошел всю её семью, включая самого Ивана Петровича Павлова, который однажды, зачитавшись, даже опоздал на лекцию… Сергей Петрович знал, что говорил!

Он лечил Некрасова, Салтыкова-Щедрина, Тургенева. А к Герцену с его диабетом время от времени ездил в Лондон. Любимой темой их бесед была Крымская война – Сергей Петрович рассказывал о Пирогове, о подвиге сестер милосердия и о воровстве в армии. «Ничего, батенька, ‑ отвечал Герцен. – Это всё от неправильного социального устройства. Вот переделаем жизнь по-новому, и всякое воровство прекратится!». Боткин относился к этим пророчествам весьма равнодушно ‑ политикой он не интересовался и даже газет принципиально не читал.

Однажды Сергея Петровича позвали в Зимний дворец: у императрицы Марии Александровны открылось кровохарканье. Осмотрев, Боткин прописал ей южный климат, и не сразу понял, какую ловушку уготовил самому себе: от императрицы его более не отпускали. Все пошло по боку: клиника, лаборатория, лекции в университете… Он сетовал: «Лишиться самостоятельности, свободы действий, отчасти свободы мнений, слушать всё, видеть всё и молчать!». Две зимы подряд новому лейб-медику императорского двора (первому русскому на этой исконно немецкой должности!) пришлось провести в Сан-Ремо, потом ехать в Сорренто, Рим, Эмс, летом безвылазно сидеть в Крыму… И, даже если бы состояние здоровья Марии Александровны позволило бы ей вернуться в Петербург, этому всячески препятствовал император Александр II – его возлюбленная Екатерина Долгорукая как раз ждала от него первого ребенка…

Тем временем в семье самого Сергея Петровича было неладно: сначала один из старших братьев после апоплексического удара в угнетенном состоянии выбросился из окна, потом другой ‑ Василий Петрович тихо угас от туберкулеза. Их обоих лечили хорошие врачи, но вот лучший из лучших ‑ Боткин осмотреть братьев так и не успел… Дальше ‑ больше: заболела жена. Она никогда не отличалась крепким здоровьем, а родив Сергею Петровичу четверых сыновей, приобрела острое малокровие. Чтобы не расстраивать мужа и не заставлять его рваться домой, она скрывала свои недомогания. А кончилось тем, что в свои сорок три Боткин овдовел – в то весеннее утро 1875 года Анастасия Александровна просто не проснулась.

Через полтора года доктор Боткин снова женился – на вдове Екатерине Алексеевне Мордвиновой, урожденной княжне Оболенской. Может, это было и слишком для сына чаеторговца. Зато в самый раз для императорского лейб-медика…

Как лейб-медик взбунтовался

Лето 1877 года, императорская ставка. Боткин – главный медик действующей русской армии на Балканах, но его обязанности сводятся к ежедневным трёхразовым осмотрам императора, главнокомандующего, наследника престола и нескольких великих князей, прибывших на русско-турецкую войну. Пощупать пульс, выписать капли от несварения желудка и от бессонницы, сочувственно покивать головой. Боткин писал: «Тоска разбирает, когда глядишь на громадную свиту, сопровождавшую главнокомандующего: куча ординарцев, адъютантов, три священника — русский, лютеранский, католический. Объехав с осторожностью позиции, побывав около батареи, сели за завтрак. Все это ело, ело, ело, а там всё палили, палили и палили».

Последней каплей, переполнившей его чашу терпения, стала встреча с дорогим другом – Пироговым. Тот снова заведовал фронтовыми госпиталями, снова творил чудеса и спасал жизни. Только вот с Сергеем Петровичем он разговаривал теперь по-новому: подобострастно и осторожно. «Пирогов, очевидно, решился всё хвалить, говоря, что война — такое бедствие, которое ничем не поправляется, а что сделано, то прекрасно», ‑ в тот же вечер написал Боткин жене. А наутро, едва осмотрев государя, сел на коня и поскакал в ближайший полевой госпиталь. Он помещался в киргизских кибитках, на три сотни раненых там было всего пять медсестер и еще какой-то студент-медик с 5-го курса университета. Сергей Петрович скинул сюртук, засучил рукава и пошёл в операционную. Оказалось, стола здесь вообще не было, и раненых оперировали прямо на земле. Немолодой и тучный Боткин, ругаясь и кряхтя, грузно опустился на колени возле солдата с раздробленной ногой…

С тех пор каждый день, пренебрегая своими прямыми обязанностями, Сергей Петрович носился по госпиталям. С кем-то ссорился, что-то налаживал, кого-то наставлял, сам оперировал, перевязывал, кормил… «Не упрекай меня в донкихотстве, ‑ писал он жене. ‑ Я просто стремлюсь жить в согласии с своей совестью»…

Самое удивительное, что должности лейб-медика его не лишили, несмотря на вопиющее нарушение этикета. Ему прощалось все – даже равнодушное, неловкое высказывание по поводу убийства императора 1 марта 1881 года. Боткин сказал тогда на заседании Общества русских врачей: «Мне пришлось иметь счастье быть при последних минутах покойного государя. Или лучше сказать «несчастье». Просто новый император – Александр III – тоже слишком ценил медицинский талант Сергея Петровича, чтобы портить с ним отношения…

Впрочем, теперь Боткин сумел поставить дело так, что его вызывали в Зимний только когда действительно возникала необходимость. В остальное время он был свободен. И, к примеру, налаживал жизнь в трущобах. Просто рабочие районы с их грязью и нищетой грозили Петербургу распространением эпидемий… А бесплатные больницы? В них, как писал сам Сергей Петрович, «на еду больного человека отводилось 13 копеек в сутки, и несомненно, что громадный процент смертности тифозных больных зависит от недостатка питания». Грязь, зловоние, невежество врачей-немцев, ни слова не понимавших по-русски и не желавших вникать в жалобы пациентов…

Новой бесплатной больнице для инфекционных больных, учрежденной Боткиным, как положено, присвоили имя императора Александра III, но название не прижилось, и петербуржцы стали называть ее просто Боткинской. (В 1910 году и в Москве благодаря вовсе не Боткину, а Солдатёнкову была открыта бесплатная клиника нового типа, которая со временем стала называться Боткинской). Собственная лаборатория, чистота, передовые методы лечения – Сергей Петрович пригласил туда лучших своих учеников. Иностранцы, приезжавшие в Санкт-Петербург, в числе прочих достопримечательностей осматривали и эту больницу: в Европе ничего подобного, по крайней мере для бедных, не имелось. Доктору Боткину действительно было чем гордиться!

О новом лейб-медике

…А за самыми своими родными и близкими он снова не углядел. Летом 1886 года умер его пятилетний сын Олег. Всего у Сергея Петровича было 12 детей, между старшим и младшим – тридцатилетняя разница. Но Олег – мальчик болезненный и при этом очень способный – был особенно любим. Боткин писал Белоголовому: «Мы с женой чуяли беду. Постоянное чувство страха за жизнь Ляли было так сильно, что я не мог встретить ни одного гроба ребенка, чтобы не вспомнить о нём. Всю зиму он провел в нашей спальне и при первом движении ночью то я, то мать были около него — и сколько любви, сколько сердца давал он нам за это внимание».

Вскоре после смерти сына на Боткина впервые накатило удушье. Грудь болела нестерпимо, в глазах темнело, на лбу выступил холодный пот. Придя в себя, Сергей Петрович объявил, что у него случился приступ желчнокаменной болезни. Старшие сыновья – Сергей и Евгений, успевшие к тому времени получить медицинское образование, с сомнением качали головами и советовали обратить внимание на сердце. Боткин сердился: «Не станете же вы учить меня медицине?».

Это был единственный случай, когда доктор Боткин ошибся в диагнозе. Он лечился от желчных колик и только от них, ездил в Карлбад, пил воды… А на лекциях задыхался, бледнел, голос становился глуше, рука беспрестанно вытирала со лба крупные капли пота. «Это грудная жаба», ‑ твердили Боткину со всех сторон, а он отмахивался в несвойственном ему раньше раздражении. Так прошло два года, пока вдруг не заболела одна из дочерей Сергея Петровича. Он просто не мог позволить себе потерять и её! Боткин провел у её постели совершенно без сна около трёх суток, словно отдавая старые долги за братьев, за первую жену, за маленького сына. К счастью, выходил! Но сам окончательно надорвался.

Примерно через год – в ноябре 1889 года ‑ вдалеке от России Боткин умер от инфаркта миокарда, случившегося вследствие застарелой сердечной недостаточности (иначе – «грудной жабы»). Все случилось так, как предсказывали коллеги. Впрочем, мог ли Боткин действительно ошибиться в диагнозе? Однажды он сам признался своему ближайшему другу, доктору Белоголовому, что желчнокаменная болезнь для него – «единственная зацепка; если у меня самостоятельная болезнь сердца, то ведь я пропал! Нужно тогда оставлять работу, а клиника для меня всё, я без нее жить не смогу». И, даже отправившись в последний момент лечиться в Швейцарию (откуда, впрочем, он успел еще уехать и прокатиться по Европе), в отеле, где не мог ни встать с кресла, ни лечь, не испытывая приступов удушья, изредка, по мере сил, принимал больных, которые его осаждали…

Похоронили Боткина в Петербурге. «Многотысячная толпа терпеливо стояла, несмотря на отвратительную туманную погоду с мокрым тающим снегом, залеплявшим глаза, — вспоминает один из друзей Сергея Петровича. — Гроб вынесли из вагона и так и понесли на руках. Процессия тянулась по пути следования к Новодевичьему монастырю, по Обводному каналу и Забалканскому проспекту на протяжении 4 верст»…

…Дело отца продолжили сыновья. Старший ‑ Сергей Сергеевич ‑ по линии исследования инфекционных болезней. Другой сын ‑ Евгений Сергеевич Боткин – завоевал известность как главный врач лучшего госпиталя Русско-Японской войны. А вскоре он сделался новым лейб-медиком императорской семьи!

Когда император отрекся от престола, доктор Евгений Сергеевич Боткин отправился за ним в Тобольск, затем в Екатеринбург. Его чуть не силой вынуждали уехать, убеждали, просили, пугали… Евгений Сергеевич остался со своими пациентами и был расстрелян вместе с ними в подвале Ипатьевского дома. Накануне он послал письмо брату: «Я дал честное слово царю – быть при нем пока он жив».

Ирина Стрельникова

P.S. Прогуливаясь по Москве в районе Маросейки, я часто заглядываю в Петровериговский к Боткину. Будете проходить мимо — загляните и вы.

#совсемдругойгород

Валентин Пикуль

«Ошибка» доктора Боткина

Все было спокойно, и ничто не предвещало беды…

Пять приемных дней в неделю – это, конечно, многовато для каждого врача, а тем более для такого, каким был маститый клиницист Сергей Петрович Боткин. Возвращаясь по вечерам со службы, уже достаточно утомленный, он с трудом протискивался в свою квартиру через плотную очередь жаждущих от него исцеления, а бывали и такие дни, когда очередь больных начиналась на лестнице.

– Позвольте пройти, – вежливо говорил Боткин.  – Не сомневайтесь, приму всех, но прежде пообедаю и выкурю сигару.

Иногда до полуночи принимал больных, после чего приникал к возлюбленной виолончели, уверовав, что музыка лучше любой ванны снимает мозговую усталость. Редкий день Боткина выдавался свободным; трамваев тогда не было, конка далее Литейного моста не ходила, петербуржцы довольствовались прогулками в Летнем саду, где сверкал иллюминацией ресторан Балашова, а с Невы веяло прохладой.

– Катя, – сказал однажды Боткин жене, гуляя с ней по аллеям и ежеминутно раскланиваясь со знакомыми или совсем незнакомыми, которые издали снимали перед ним котелки, – помнишь ли, дорогая, что я не так давно говорил тебе о Реште?

– Да, это город в Персии, но к чему ты Решт вспомнил?

– Я получил на днях странное письмо…

– Неужели из Решта?

– Нет, от городского головы волжского Царицына некоего господина Мельникова, который бьет тревогу, ибо с низовий Волги приходят слухи о том, что в станице Ветлянской умирают люди… похоже, что от чумы.

Боткин был женат вторым браком на княжне Оболенской, для нее он был тоже вторым мужем; некрасивая, но умная женщина в очках, похожая на курсистку, она многое понимала в заботах мужа-врача, но сейчас понимать его не хотела:

– Чума? В конце века науки и прогресса? Верить ли?

– Верить надо, – отвечал он подавленно.  – Чума не признает ни времени, ни пространства, а ее пути остаются для нас, грешных, неисповедимы, как и пути Господни…

Сергей Петрович был слишком известен, по этой причине двери любых кабинетов были перед ним широко распахнуты, и в один из дней осени 1878 года врач потревожил покой министра внутренних дел Макова, спросив его:

– Лев Саввич, известно ли вам, что творится в Ветлянке?

Маков покраснел, ибо не знал, где такая Ветлянка, но, поборов смущение, он сделал вид, что извещен достаточно. На всякий случай Боткин вложил в него ничтожную долю правды, которой хватило с избытком, чтобы министр схватился за голову.

– Только прошу вас, никому не говорите, – взмолился он.  – Ведь если в этой обнаглевшей Европе узнают, что у нас все уже есть и даже чумою обзавелись, так бедную Россию опять будут обливать помоями, а нас, великороссов, будут величать «дикими азиатами»…

1878 год близился к своему ужасному завершению.

Астраханская губерния – край необъятный, издавна славный тем, что кормил вкусной рыбкой всю мать Россию; тут в гигантских чанах с рассолом тузлука солилась рыбка большая и маленькая, волжская или каспийская, тут существовал обильный промысел тюленьего боя, а гужбанье с пристани, грузчики-тяжеловесы, угрожали миллионерам-рыботорговцам такими словами: